Джон Рид в Новоселице за полгода до приезда Есенина

Джон Рид (1887, США-1920, Россия) был американским военным корреспондентом «Metropolitan Magazine», когда в апреле-октябре 1915 года, вместе с канадским художником и корреспондентом «The Masser» Боурдменом Робинсоном отправился в Восточную Европу. 

Этому путешествию посвящена книга «Война в Восточной Европе» (или – «Вдоль фронта»), вышедшая в апреле 1916 года.

    С сомнительными документами, «в маленькой лодке переехали мы ночью Прут и высадились на русском берегу». Герои книги следовали позади русской армии через Буковину, Галицию и Польшу. В Польше были арестованы и посажены в тюрьму. Они были обвинены в шпионаже, и их чуть было не расстреляли.

    В книге представлены главы «Оглавление. Предисловие. Предисловие автора. Салоники. Земля обетованная. Восточные ворота войны. Сербия.

Страна смерти. Военная столица. К фронту. Белград под австрийскими пушками. Вдоль фронта. Истребленная нация. Гутчево и долина трупов.

Россия. С черного хода. Жизнь в Новоселице. Мы попадаем в Буковину.

Залещики – город ужаса. Вдоль русского фронта. Лемберг перед приходом германцев. Оптимистическое паломничество. Арест a la russe. Под арестом в Холме. Дальнейшие приключения в плену. Лицо России. Национальная “промышленность”. Патриотическая революция. Петроград и Москва.

Константинополь. На пути к “городу императоров”. Константинополь при немцах. Сердце Стамбула. Интервью с принцем. Балканы в огне. Румыния на распутье. Болгария вступает в войну. Снова Сербия и Греция». Судя по главам, в книге много подробного и интересного. И это, действительно, так. Обратимся лишь к некоторым из них.

   Из «Предисловия автора»: «Путешествие было рассчитано на три месяца: мы собирались посмотреть вступившую в войну Италию, разрушенную австрийцами Венецию, побывать в Сербии во время последних усилий сербов, понаблюдать Румынию, собиравшуюся вмешаться в конфликт, присутствовать при падении Константинополя, сопровождать русских “на Берлин” и, наконец, потратить месяц на Кавказе для описания варварских боев между казаками и турками. На самом же деле мы проездили семь месяцев и не видали ни одного из этих крупных драматических происшествий. Если не считать того, что мы попали в великое русское отступление и проскочили через Балканы в начале германских побед, то везде на нашу долю выпадало появляться во время затишья военных действий. И, может быть, именно поэтому мы имели больше возможности наблюдать обычную будничную жизнь восточных стран, протекавшую тогда под гнетом затянувшейся войны. Люди, возбужденные внезапным нападением, отчаянным сопротивлением, захватом и разрушением городов, потеряли, казалось, отличительные свойства личности и расы и стали все на одно лицо в безумном безличии сражений. Поскольку мы наблюдали, они освоились с войной, как с обычным делом, начали приноравливаться к новым условиям жизни и говорить и думать о посторонних вещах.

   Когда мы прибыли в Италию, там господствовала разочаровавшая нас тишина, но тревожные слухи о неизбежном падении Константинополя побудили нас бросить все и отправиться в Дедеагач. Однако в Салониках известия из Турции были столь обескураживающе спокойны, что мы сошли с парохода и отправились в Сербию, опустошенную тогда тифом и только что начавшую оправляться от ужасных последствий австрийского вторжения.

Услышав о мобилизации в Румынии, мы поторопились в Бухарест… но нашли там больше дыма, чем огня.

    Константинополь держался. Мы собрались сделать короткий наскок на Россию и вернуться, когда положение в Дарданеллах станет интересней. Русский посланник был вежлив, но уклончив. “Вам нужно, – сказал он, – поехать в Петроград и через ваших посланников официально исходатайствовать разрешение отправиться на фронт”. Однако приезд трех обозленных корреспондентов, которые, вняв такому совету, без толку прождали в Петрограде три месяца, обескуражил нас. В это время началось русское отступление от Карпат, и бои шли к северу от Черновиц, где сходились границы России, Австрии и Румынии. Представитель Америки в Бухаресте любезно дал нам список американских подданных, которых мы могли бы повидать во время нашей поездки, и, вооруженные этой слабой защитой, в маленькой лодке переехали мы ночью Прут и высадились на русской стороне.

    Подобных случаев еще не бывало. В приказах строго запрещалось допускать корреспондентов в эту местность, но приказы имели в виду корреспондентов, прибывавших с севера. Мы же приехали с юга, и поэтому, не зная, что с нами делать, нас отправили на север. Мы пропутешествовали позади русского фронта через Буковину, Галицию и Польшу, где провели две недели в тюрьме. Освобожденные, в конце концов мы поехали в Петроград, но попали из огня да в полымя. По-видимому, власти собирались расстрелять нас. Американское посольство умыло руки относительно меня, но Робинзон – канадец родом – пошел в британское посольство, и британский посланник окончательно высвободил нас и помог выбраться из России. Нечего и говорить, что на Кавказ мы уже не поехали».

    Из главы «Россия. С черного хода», в которой навсегда запечатлен удивительный по красоте южный край: «В конце мая русская армия, к удивлению всего мира, покрыла, стремительно отступая с Карпат, больше двухсот миль. В Буковине она оставила Черновицы, не дожидаясь натиска австрийских войск, и отступила за реку Прут. Мы хотели пересечь границу в том месте, где у изгиба реки сходятся румынская Молдавия, австрийская Буковина и русская Бессарабия, и пробраться на передовые позиции русского фронта.

    От Дорогой, последней станции на север по румынской железной дороге, – двенадцать миль через холмы до границы. Мы наняли повозку, запряженную четверкой лошадей, но начальник дорогойской полиции с улыбкой покачал головой.

    – Румынская таможня закрыта, – сказал он, – и вы не сможете переехать границу без разрешения высших властей.

    Он задумчиво поглядел на нас.

    – Однако я сам сегодня вечером переправляюсь в Россию и, если хотите, подвезу вас в своем автомобиле. Я представлю вас коменданту Новоселицы, где стоит штаб третьей армии. Он мой хороший друг, я часто бываю у него. Русские – гостеприимный народ. Да, кстати, они будут очень благодарны вам, если вы привезете с собой чего-нибудь спиртного…

    Мы поторопились купить коньяку и с радостью отказались от своей повозки. Как только после дождливого дня на землю поплыл серый вечер и облака стали вздыматься пологом, громоздясь золотистыми вершинами в пустоту зеленого неба, наша машина с ревом вырвалась из покрытого капелью леса. Вдали виднелись белые стены и соломенные крыши маленькой деревушки, развертывающиеся мили холмов, изумрудных от поблескивающей влажной пшеницы, черных от леса, дымящихся от испарений жирной земли. А еще дальше, влево, развертывались зеленые, золотые и коричневые земли Буковины, вправо – равнина над Прутом, позади – невысокие холмы, а за ними, повыше – русская Бессарабия. Далеко-далеко, на австрийской стороне, отчетливо виднелись белые извилистые дороги, ослепительные, все в зелени, виллы; иногда попадался сияющий городок – само процветание и порядок. На русской стороне мокрые железные крыши над грядой деревянных сараев, хаты цвета грязи, крытые соломой, невероятно грязный тракт – само несчастье.

    Ничто не двигалось в этом обширном ландшафте, кроме загадочного черного дыма, медленно поднимавшегося из-за холма, за которым находились Черновицы, и пара от гудевшего поезда в Новоселице. Но воздух дрожал в глубоких ленивых звуках – то была орудийная пальба где-то вдоль Прута, дальше, чем мог охватить глаз.

    Неожиданно впереди, между холмами, показалась река, поблескивая тускло, точно старая бронза. Мы пронеслись с завыванием сирены через местечко Герца – где крестьяне, в вышитых цветами белых домотканных одеждах, собравшиеся на лугу для вечерних песен и танцев, приветствовали нас своими широкополыми шляпами, – и дальше, мимо виноградников и полей, к Маморнице, расположенной на берегу мутной реки. Над всем западом солнечный закат простер неистовое пламя, оторочил огнем ниспадающие облака, пролил зеленое золото над полями… Сияние блекло; когда мы доехали до берега, стало совсем темно, за исключением только широкой красной полосы по самому низу северного неба. Напротив развалившийся сарай возвышался на бесплодном пустыре, покрытом песком, камнями и тиной – там Прут с рокотом катил свои весенние воды. Это уже Россия – “Святая Русь” – темная, пышная, необъятная, несвязная, незнаемая даже для самой себя».

    Тут упомянуты станции Дорогой и Герца на левой стороне Прута. Дорогой – ныне станция на севере Румынии, близ Прута. А Герца – город Черновицкой области Украины. А тогда по этой территории курсировал румынский поезд с Джоном Ридом – через станции Ботошаны, Дорогой, Герца… На правой стороне Прута лежала Бессарабия. Это, примерно, территория, по которой пролегала железная дорога Бельцы-Окница-Липканы. Липканы находились у Прута и были станцией Новоселицкой ветви Юго-западных железных дорог. Они входили в Хотинский уезд Бессарабской губернии.

    «В покинутой таможне о нашем приезде были уже оповещены. Маленький оборванный человек завизировал наши паспорта в заплесневелой и запущенной комнате. В сопровождении двух солдат мы прошли вниз к реке. Большая плоскодонка была чуть ли не наполовину наполнена водой. Прикрепленный к берегу канат тянулся в темноту, к России. Мы не могли разглядеть противоположный берег, но когда мы выплыли в мрачные волны – румынский берег стушевался за кормой и исчез. На мгновение мы, казалось, очутились среди безбрежного моря, но затем против потускневшего красного неба начало что-то расти, показались туманные очертания – громадного роста солдат держал длинное ружье с примкнутым штыком. Тулья его фуражки была задрана кверху – только русские носят их так. Около него виднелась неясная тень повозки, запряженной парой лошадей.

Не говоря ни слова, часовой положил наш багаж в коляску, и мы последовали за ним. Он вскочил на козлы. Мы ехали по глубокому песку, щелкал бич… Неожиданно в темноте нас окликнул гортанный голос, и из ночи у повозки выросла фигура здоровенного солдата. Наш часовой протянул ему какую-то бумагу, и тот, держа ее вверх ногами, сделал вид, что читает ее, хотя было уже совсем темно, да и был он, по-видимому, неграмотен.

    – Хорошо! – проворчал он, пропуская нас. – Пожалуйста.

    Последний красный луч растаял на небе, и мы с бренчаньем катились в беззвездном мраке, встревоженном беспорядочными звуками военного лагеря. Вдали, направо, слышались ровные переливы музыки, и сильный хор глубоких голосов плыл в медленной, стройной песне.

   Налево перед нами неожиданно открылась поляна, озаренная бесчисленными кострами. Повсюду стояли лошади. В стороне громко ржали два привязанных жеребца. На земле лежали высокие седла, пестрые ковры и подушки, медные самовары, а над пламенем дымились медные котелки. В бликах огня сидели, по восточному обыкновению поджав под себя ноги, смуглые люди с плоскими лицами – люди с китайским разрезом глаз и точно отполированными, глянцевитыми скулами, в длинных кафтанах и высоких мохнатых меховых шапках. До нашего слуха долетали гнусавые, ленивые звуки их говора. Один из них стоял во весь рост на свету костра – огонь сверкал на серебряных украшениях его пояса и на выложенном золотом, длинном, изогнутом ятагане, который висел у него на боку.

    – Туркмены, – заметил с козел солдат.

    Туркмены из азиатских степей, расположенных за Каспийским морем, где кипящий гейзер, затопивший Европу во время великого нашествия монголов, таинственная колыбель рода человеческого. Предки этих воинов шли с Чингисханом, Тамерланом и Атиллой. Родичи их были султанами в Константинополе и восседали на украшенном драконами троне в Пекине».

    Благодаря Джону Риду, мы можем увидеть прифронтовую Новоселицу, в которой через полгода побывал Сергей Есенин. «Не успели мы хорошенько разглядеть эту маленькую горсточку могущественных орд, бросаемых Россией на Запад, как уже въезжали в развалины австрийской Новоселицы, где проходила прежде граница. Повсюду зияющие дыры окон, дома без крыш, обугленные и разрушенные стены, – несметная дань войне – домов, уничтоженных огнем. Русские разрушили здесь все еще в начале войны; что сталось с мирными жителями, мы не смели даже подумать. Большой оштукатуренный отель превратился в потрескавшуюся скорлупу. Изнутри светился огонь, у входных дверей чернел силуэт солдата в гимнастерке и высоких сапогах. Дорога, по которой мы ехали, была белая и ровная. Мимо, как тени, с топотом проезжали всадники, и блуждающий свет отражался на рукоятках казацких шашек без эфеса. Пересмеиваясь и разговаривая с мягким итальянским выговором, серели во мраке белым холстом своей одежды проходившие молдавские крестьяне.

    Переехали через мост, на котором стоял часовой, пропустивший нас, как только увидел пятно белой бумаги, и очутились в русской Новоселице. Здесь, напротив, ничто не было разрушено, но вместо утрамбованной дороги мы затряслись по широким грязным лужам и ужасающим выбоинам. С обеих сторон улицы шли глубокие канавы для осушки и стока нечистот, с переброшенными через них деревянными мостиками для пешеходов. Широкие, растянувшиеся деревянные дома чередуются с маленькими неказистыми еврейскими лавчонками, которые кишат кричащими, визжащими, торгующимися людьми и распространяют удушливое зловоние, знакомое нам по беднейшим кварталам восточной части Нью-Йорка. Старые евреи в длинных пальто, в надвинутых на уши картузах, с взлохмаченными бородами, жестикулируют руками – комический еврей из забавной пантомимы; грязные дети ползают в свете лампы; на ступеньках сидят женщины в капотах и коричневых париках – они няньчат своих детей и сплетничают на крикливом жаргоне. Мы нырнули в темную, как деготь, боковую улицу; по обеим сторонам ее за заборами выстроился ряд длинных домов.

    – Вот мы и приехали, – сказал наш возница. – Теперь вы увидите настоящий русский дом. В то же мгновение открылась дверь, и на пороге, держа лампу над головой, показался полный бородатый офицер – капитан Владимир Константинович Маджи, комендант Новоселицы. За ним щетинистый, лысый человек с закрученными седыми усами и козлиной бородкой, а из-за его плеча в свою очередь выглядывало улыбающееся лицо с папироской в зубах и под белой шелковой косынкой – лицо, похожее, скорее, на лицо очень толстого мальчугана». «…Маджи повел нас в штаб командующего, чтобы переговорить с генералом. Тот охотно дал нам разрешение, и комендант написал нам пропуск в Зелещик».

    Тут мы остановимся. Важный момент. Говоря о Есенине, Юрий Ломан, сын полковника Д. Н. Ломана, побывавший с отцом в Новоселице 7-8 июня 1916 года, автор книги «Из воспоминаний крестника императрицы», вспомнил ситуацию с фотографией, на которой с Есениным запечатлен только их денщик Фролов. «На этот раз поезд шел в захваченный нашими войсками город Черновицы. А вот ездил ли с нами Есенин, не помню. А он, надо полагать, ездил санитаром именно этим же рейсом. В письмах поэта есть упоминание Черновиц, а поезд ходил туда один раз. Кроме того, на групповой фотографии, где Есенин сфотографирован среди команды поезда, есть денщик отца Фролов, который сопровождал его именно в Черновицы. Причем Роман Фролов только один раз ездил с поездом, сопровождая отца. Помню, как отец шутя, говорил доктору Авдуевскому: “Стоило нам уехать, как вы сфотографировались”».

   Иными словами, Ломан с сыном выезжал по делам в Новоселицу, как раз тогда, когда команда поезда решила сфотографироваться Так что, 8 июня полковник Ломан с сыном со станции Новоселица, где оставался поезд №143 с Есениным, действительно, отправился к коменданту Маджи или сразу в штаб 9-й армии к командующему – генералу. Маджи Владимир Константинович, ротмистр, комендант Новоселицы, переводчик при штабе 9-й армии. Отвечал за разведку и контршпионаж в данном регионе. Командующим 9-й армией был генерал от инфантерии П. А. Лечицкий.

    Но – продолжим знакомиться с Новоселицей, какой ее описал Джон Рид. «В нашей комнате оказался балкон, выходивший на широкую площадь, всю в отбросах, со втоптанной в грязь соломой; крестьяне оставляли там свои телеги, когда приезжали в город. Ее окружали глубокие канавы с медленно текущей зловонной жижей, а повсюду вокруг были разбросаны жалкие лачуги, населенные евреями. Весь день площадь пестрела двигающейся толпой-иногда живописной, порой несвязной и мрачной. Были там сдержанные, мягкие молдаванские крестьяне, все в белом домотканном холсте, в широкополых, низко надвинутых шляпах, с длинными кудрями ниспадавших на плечи волос; размашисто шагали их жены, увенчанные под платками круглыми супружескими шапочками, – крупные существа с крепкими, оголенными до колен ногами; русские мужики в рубашках навыпуск и картузах тяжело переваливались, топоча своими увесистыми сапогами, – гиганты-бородачи с простыми печальными лицами и здоровые, плосколицые женщины в ужасном сочетании цветных платков и кофточек – на одной желтое с сиреневым, на другой – цвета киновари с светло-зеленым и бледно-голубым. Здесь и там виднелись завидущие, расчетливые лица русских попов с длинными волосами и громадными распятиями, колыхавшимися на их рясах; донские казаки без определенной военной формы, за исключением широких красных лампасов на штанах, выложенной серебром сабли с рукояткой без эфеса и вихрастого локона над левым глазом; рябые татары, потомки Золотой Орды, той самой, что штурмовала “святую Москву”, с узким красным кантом, – одни из самых стойких солдат русской армии; туркмены в чудовищных белых и черных папахах, в бледно-фиолетовых и синих кафтанах, с блестящими золотыми цепочками, набором на поясах, с кинжалами и ятаганами и в сапогах с загнутыми кверху узкими досками. И, наконец, евреи, евреи, евреи – согбенные, тощие, в ржавых картузах и замусоленных длинных лапсердаках, с жидкими бородами, с хитрыми и запуганными взглядами – они боязливо отворачивались от полиции, солдат и попов и огрызались на крестьян; они стали как затравленные звери, благодаря вымогательствам и жестокому обращению, благодаря безжалостной конкуренции в зловонных, переполненных городах черты оседлости. Возбужденные, крикливые еврейки в грязных капотах и распотрошенных париках; почтенные раввины и великие талмудисты, сгорбившиеся под тяжестью добродетельных лет, с книгами в кожаных переплетах под мышкой; глубокомысленные мальчишки, повторяющие уроки по дороге в хедер, – народ, с рождения отравленный своим узким учением, – не он ли был “гоним за истину” и убиваем на улицах людьми, чьим знаменем был крест! Евреями был насыщен весь город, сам воздух пах евреями…Над заплатанными железными крышами возвышался зеленый купол русской церкви. Под нашим балконом, прямо в грязи, бормоча молитвы и быстро крестясь, стоял на коленях слепой деревенский мальчик. С соседней улицы доносились шум и крики – ярмарка была в разгаре. Городовые в желтых рубахах и сапогах со шпорами теребили свисавшие с шеи красные шнуры своих больших револьверов и настороженно прохаживались в стороне среди галдящих евреев и толкающихся крестьян. Таков уж неизменный путь городовых всех стран – среди бедняков. И, незаметно для привыкшего слуха, зловонный воздух беспрестанно сотрясался залпами орудий, находившихся всего в десяти милях отсюда…»

     Джон Рид был в России в 1918 и 1919-1920 годах. В 1919-м написал свою знаменитую книгу «Десять дней, которые потрясли мир». Останки Джона Рида покоятся на Красной площади, у кремлевской стены, рядом с останками героев Октябрьской революции.

    Удивительная вещь. Джон Рид находился в Петрограде с сентября 1917 года по февраль 1918 года. Тогда же Сергей Есенин и его бессарабская жена Зинаида Райх проживали на Литейном проспекте. В то время Джон Рид публиковал статьи в американской печати, собирал материал для книги «Десять дней, которые потрясли мир». Был участником и свидетелем тех исторических событий, свидетелями которых были Есенин и Райх. Джон Рид жил в гостинице «Англетер». В той самой, в которой с 24 декабря жил Сергей Есенин и где 28 декабря 1925 года прервалась жизнь великого русского поэта. В той самой, где кровью было написано последнее стихотворение Есенина.

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей –
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

                                           С. Е.

Виктор Кушниренко, историк литературы