Кишиневские отзвуки восстания декабристов в 1825 году (200 лет восстанию декабристов)

    14 декабря 1825 года произошло восстание декабристов на Сенатской площади в Санкт-Петербурге. 

Оно считается крупнейшим политическим выступлением дворянского сословия в истории Российской империи. Его готовили долго. Еще с 1810-1820-х годов Россия была покрыта сетью различных тайных обществ. Главной целью восставших было свержение самодержавия, отмена крепостного права, принятие конституции и введение представительного правления.

 

   В десятой, зашифрованной, сожженной главе «Евгения Онегина», написанной осенью 1830 года в Болдине, есть такие, исторически верные строки Пушкина:

 

Россия присмирела снова,
И пуще царь пошел кутить,
Но искра пламени иного
Уже издавна, может быть,

..............

У них свои бывали сходки,
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки
..............

Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи.
..............

 

Друг Марса, Вакха и Венеры,
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал.
Читал свои Ноэли Пушкин,
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.

 

Так было над Невою льдистой,
Но там, где ранее весна
Блестит над Каменкой тенистой
И над холмами Тульчина,
Где Витгенштейновы дружины
Днепром подмытые равнины
И степи Буга облегли,
Дела иные уж пошли.
Там Пестель – для тиранов
И рать  .... набирал
Холоднокровный генерал,
И Муравьев, его склоняя,
И полон дерзости и сил,
Минуты вспышки торопил.

 

Сначала эти заговоры
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука,
Все это было только скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов,
Казалось .........
Узлы к узлам .......
И постепенно сетью тайной
Россия ..........
Наш царь дремал .....
.............

 

    В декабре 1825 года опальный поэт Пушкин томился в новой ссылке –

в Михайловском. Он попытался было присоединиться к восставшим в северной столице, среди которых были и его друзья, знакомые, но не доехал… А вот его брат Лев Пушкин 14 декабря оказался на самой площади, среди восставших. Его приметил учитель и друг Вильгельм Кюхельбекер, в руках которого были пистолет и палаш, отнятый чернью у одного из жандармов. Этот палаш Кюхельбекер вручил Льву и сказал князю Оболенскому:

    – Примем этого молодого воина…

 

    Вечером, после разгрома восстания, Лев пришел на квартиру Рылеева и узнал, что тот арестован.

 

   В семье Пушкиных все знали, что Лев был на площади среди восставших, но тщательно скрывали этот факт. Однако 9 февраля 1826 года Кюхельбекер признался, что передал палаш Льву Пушкину, который оказался там, как и другие, «из одного ребяческого любопытства». Следственный комитет тут же позаботился о том, чтобы Льву Пушкину, которого уже решено пригласить служить в корпус жандармов, было решительно отказано.

 

   А в Кишиневе было тихо. Осенью наместник края граф М. С. Воронцов велел не продлевать контракт на проживание вице-губернатора Бессарабской области Ф. Ф. Вигеля в дорогих апартаментах дома Крупенского. Вигель перебрался в скромный, чистенький домик с садиком в дачном месте города. Нового губернатора в Бессарабии еще не было, и Вигель исполнял его обязанности.

 

   19 ноября императора Александра I не стало, он скончался в Таганроге. Между тем, в Кишиневе об этом еще никто не знал. 29 ноября Вигель находился дома. Принесли почту. «В последнем мною распечатанном пакете находилось письмо Казначеева, от которого пришел я в восхищение. Он обстоятельно уведомлял меня об особенно милостивом, почти дружественном обхождении Царя с нашим начальником и о возросшем вдруг кредите последнего. Каких счастливых от того последствий, писал он, не можем ожидать для себя мы, его приближенные! Он прибавил, что хотя Государь не совсем дал слово, но вероятно, если здоровье Императрицы дозволит ему отлучиться, то к Рождеству приедет он в Одессу и побывает в Бессарабии. ”Смотрите, говорил он, не ударьтесь лицом в грязь; особенно советую вам содержать дороги в лучшей исправности”. Письмо это было от 18 ноября и следственно, верно, залежалось где-нибудь, в канцелярии или на почте.

 

    Голова моя загорелась, я не мог усидеть спокойно и быстрыми шагами бросился разгуливать по полю… Без всякой цели, очарованный три часа не бродил я, а бегал по полю. Я совсем и забыл, что действия графа не раз уже показывали необъясненную на меня досаду его; забыл, что Тимковский (новый губернатор области – В. К.) со дня на день может приехать: я бредил только счастьем увидеть в близи Александра, может быть говорить с ним. К четырем часам воротился я обедать; утомленный и утренними занятиями, и сильными после того ощущениями, скоро я заснул и проснулся когда уже смерклось».

 

   Но наступил вечер, а с ним появились и первые тревожные вести о состоянии здоровья императора в Таганроге. «Вечером я не велел без нужды никого к себе пускать, развалился на диване и предался приятнейшим мечтаниям. Вдруг послышался мне в передней небольшой шум, и мне пришли сказать, что приехавший из Одессы Липранди непременно желает меня видеть. О, этого подавай сюда, и ну его расспрашивать! Он неохотно отвечал; лицо его, всегда довольно мрачное, показалось мне еще мрачнее. После минутного молчания, вот короткие слова, которыми обменялись мы: Я привез вам худые вести. – Что такое? – Государь опасно болен. – Быть не может! И вот потом некоторые подробности, которые услышал я от него. Болезнь, которую почувствовал Государь доро́гой из Крыма, старались в Таганроге скрывать от всех. Даже градоначальник Таганрогский, генерал-майор Александр Иванович Дунаев, человек преданный графу и им посаженный на сем месте, об ней ничего не смел писать к нему; наконец, когда опасность сделалась почти гласною, решился он с нарочным уведомить его о том. Только 20 числа получено сие уведомление, и в тот же вечер, неизвестно как, слух разнесся о том по городу. Свита наместника, 21 рано поутру, с любопытством и страхом собралась перед его кабинетом; но он не показался ей, а явился Казначеев с объявлением, что он вышел другими дверьми и уехал в Таганрог. Садясь в коляску и прощаясь с провожавшим его генералом Сабанеевым, оба заливались слезами, по словам одного свидетеля. После того Липранди и с ним Алексеев шесть дней оставались в Одессе в ожидании вестей, но неизвестность и печальное молчание продолжались там.

 

    И так северное сияние наше, которое разливало свет свой на полмира, тихо угасало, исчезало на берегу Азовского моря, и мы ничего не подозревали, ничего о том не ведали».

 

    Только 29 ноября до Кишинева долетели первые слухи о кончине императора. « В одну ночь всё переменилось: 29-го небо покрылось мраком, воздух чрезвычайно охолодел и наполнился мелким дождем. Между посетителями явился ко мне и полицмейстер Радич с утренним рапортом и печальным видом. Когда все вышли, он сказал мне, что в эту ночь воротился Катакази, который Бог весть зачем таскался в Одессу и что сия птица худого предвещания возвестила о кончине Государя. Я был поражен как бы чем-нибудь неожиданным. Потом попросил я Радича побывать у г. Катакази и объяснить ему, что с такими объявлениями торопиться нечего и, кажется, помолчать нетрудно; ну, а если не правда! Мне хотелось, чтобы по крайней мере не говорили о том. В продолжении дня получил я другое письмо Казначеева от 26-го; слухи прошли, будто Государю лучше, и он, голубчик, спешил тем утешить меня. Я было начал оживать, как вечером опять заехал ко мне Радич и сказал, что какая-то купчиха сейчас приехала из Тирасполя, чтобы навестить замужнюю дочь, и о царской смерти рассказывает, как о деле известном. Заедемте к ней, сказал я Радичу. Ее также просил я не делать ложных разглашений; она отвечала мне:

    – Да помилуйте, батюшка, сегодня поутру сам Иван Васильевич (Сабанеев) перед целым фрунтом изволил разговаривать об том».

 

    « На другой день все узнали и все молчали, по крайней мере со мною. Не получив никакого официального извещения, мне и не следовало говорить; а другие, может быть, щадили мою скорбь. Греки же и филэллины не скрывали своей радости: они возлагали великие надежды на Константина Павловича, потому что он в молодых летах говорил по-гречески, имел при себе Куруту и покровительствовал иногда единоземцев их, находящихся в России. Сии бессмысленные не звали, что никто так не вооружался против войны с турками. Все они толпились вокруг вестника Катакази и сделались так надменны, что встречающимся не хотели кланяться.

 

    Молдаване тоже не показывали большой печали и оставались довольно равнодушны; им было всё равно: не тот, так другой. Как было понять им нашу горесть? Кого могли они боготворить на земле? Приказчиков ли, на семь лет над ними поставленных для сбора податей, или естественного врага их веры, султана? ..»

 

    Но первое официальное сообщение о смерти императора Вигель получил от графа Варонцова только 3 декабря. Оно было датировано 29 ноября. «Вся Россия находилась тогда в странном положении. Обыкновенно преемник усопшего императора манифестом возвещал нам в одно время о кончине его и о своем воцарении. Тут более тысячи верст отделяло наследника престола от столицы, и в дали от неё, совсем в другой стороне последовала кончина его предшественника. Сколько времени нужно было на разъезды, на сообщение известий; сей промежуток времени имел вид междуцарствия. Я ожидал сведений и приказаний из Таганрога, из Петербурга, из Варшавы. Наконец, 3 декабря получил я первую формальную бумагу с черной каймой, подписанную наместником 25 ноября, в день приезда его в Таганрог. В ней, извещая меня о несчастном событии, он предписывает, чтобы во всех актах сохраняемо было имя покойного, впредь до повеления ныне царствующего Государя Императора Константина Павловича. Я подчеркнул точные слова его предписания.

 

    По военному ведомству дело шло проворнее. Вследствие полученных им приказаний, генерал Желтухин 6 декабря, в Николин день, на широком дворе митрополии, после обедни приводил к присяге новому царю всех воинов, на лицо находящихся в Кишиневе. Духовное начальство также не замедлило получить указ из Святейшего Синода, и архиепископ Димитрий официальным отзывом пригласил меня на панихиду 12 декабря, в самый день рождения усопшего. Одним словом, я пел еще за здравие, когда духовенство и войско пели за упокой. Однако же, вечером того же числа прибыл ко мне сенатский курьер с указом из Сената, и весь этот вечер просидел я в областном правлении, дабы скорее привести указ сей в исполнение. Надобно было присяжные листы перевести на молдаванский язык, печатные указы с нарочным разослать по цынутам и повестить всех гражданских и отставных чиновников об учинении присяги. На другой день, 13 декабря, сие совершено мною в крестовой церкви архиерейского дома.

 

    По совершении сего священного обряда, казалось, нам оставалось только спокойно ожидать распоряжений нового правительства; но нет, почти месяц прошел после того, что скончался Александр, а Константин хранил молчание… Неизвестно откуда взялись слухи, что во второй армии (из коей две дивизии занимали Бессарабию) готов вспыхнуть мятеж. И действительно, и солдаты, и офицеры равно не любили цесаревича, почитая его жестокосердым, руссоненавистником. Сии слухи имели по крайней мере какое-нибудь основание, и верноподданный, трусливый генерал Желтухин придавал им вероятность, запершись и нигде не показываясь. Но другие, самые нелепейшие слухи ходили на счет Петербурга. Уверяли, будто Великий Князь Николай Павлович, пользуясь смертью одного брата и отсутствием другого, захотел воссесть на престол и был засажен в крепость; будто у него сильная партия, и может последовать междоусобная война. Надобно было жить в таком отдалении от истины, чтобы поверить такому вздору.

 

    На мою беду еще в ноябре в Яссах вновь появилась чума, и надобно было заботиться опять усилить кордон по Пруту. На этот раз был я несколько успокоен прозорливостью начальника казаков полковника Бегидова, славного и в боях. В тоже время рассказывали у нас, будто турецкое войско приблизилось к Дунаю и в случае каких-либо у нас неустройств готово перейти его. У страха глаза велики: наместник оставался в Таганроге, в восьмистах верстах от нас; правительство, где оно было? В случае тревоги, откуда ожидать мне было наставлений, скорой помощи? Смутное, тяжкое время было для меня. К счастью, оно не долго продолжалось. По вечерам собирались у меня два-три коротких человека; мы толковали и повторяли: что с нами будет!..».

 

    24 декабря священнослужители первыми показали Вигелю бумаги, полученные 23-го, в том числе манифест о восшествии на престол императора Николая I. « Экстра-почта в восемь дней из Петербурга приходила к нам два раза в неделю. По последне-полученной почте, 23-го декабря к вечеру, не было ни бумаг, ни писем. Долго ли это будет? подумал я. На другой день, часу в двенадцатом утра, по окончании обычных моих занятий, пришел ко мне от архиепископа Димитрия секретарь консистории г. Монастырский с важными, по словам его, бумагами. Преосвященный получил их накануне по почте и, сообщая их мне одному, просил о содержании их никому не говорить. Тут были печатные листы, манифест покойного государя, отречение Константина Павловича и, наконец, манифест о восшествии на престол императора Николая I-го. Сим, казалось, развязывалась засадка; но во мне, привыкшем сомневаться, умножилось недоумение. Для объяснений поспешил я к архиерею; он показал мне коротенькое письмо директора почтового департамента тайного советника Жулковского. Препровождая к нему манифесты, он прибавлял только:

    – Дай Бог много лет здравствовать молодому нашему государю, тяжел был для него первый день его царствования.

 

    Выходя от архиерея, я зашел к ранней вечерне в его домовую церковь, и как это был Сочельник, то слышал возношение имени еще Константина, царя Казанского, Астраханского и прочее, и провозглашение всего императорского титула его.

 

    Тайна не могла долго укрыться; в тот же вечер многие стали подозревать ее. В день Рождества маленькие комнаты мои наполнились множеством людей: все приходили поздравить меня будто с праздником; но на всех почти лицах заметил я любопытство, которое не спешил удовлетворить. На другой день, 26-го числа, сделал я несколько посещений, а возвратясь домой, нашел много бумаг, полученных с почты. Ни в одной особенной важности не было, исключая Петербургских газет, в которых нашел я манифесты, читанные мною за два дня до того, и назначение множества генерал-адъютантов. В прибавлениях находилась подробная реляция о происшествии 14-го декабря».

 

    Итак, только 26 декабря 1825 года Вигель, наконец, узнал некоторые подробности восстания 14 декабря в Петербурге. Узнал – из петербургских газет.

    «Я еще был погружен в размышление о сем важном происшествии, когда возвестили мне другого сенатского курьера, прибывшего с манифестом. Мне хотелось было расспросить его; но он отправлен был до 14-го, и также как первый курьер, прежде Кишинева, по восьми губернским городам должен был развозить указы, отчего и последовало промедление. Надобно было опять собирать областное правительство и на Святках немного потрудиться. На другой день, 27 декабря, все гражданские и отставные чиновники были приведены мною в присяге новому императору».

 

    «На Святках совсем отерли слезы и принялись за свои вечерние собрания. Гадали, пели подблюдные песни, затевали святочные игры; когда фанты вынутся молодым, то заставляли их плясать под фортепиано. Два старика, статский советник Угрюмов, назначенный на мое место членом в Совет, и некто Ланов, член Инзовского комитета, старинные весельчаки, оживляли сии забавы. И так, не совсем грустно встретил я наступивший 1826 год».

 

    Но новый год не сулил особой радости никому. От тревог и волнений у вице-губернатора области Ф. Ф. Вигеля случился сплин. Между тем, 10 января письмом полковник И. П. Липранди извещал Вигеля еще об одном ужасном происшествии. «И в самые лучшие годы моей жизни иногда без всякой причины находил на меня сплин, что в переводе у нас значит хандра. Свет становился мне не мил, и всё казалось постылым. Такой недуг напал на меня в воскресный день, 10 января. Я не велел никого к себе пускать и, только что смерклось, при слабом мерцании одной свечки, лежал один с черными думами: вдруг письмо от Липранди. Он пишет, что, несколько дней будучи нездоров, сам не может явиться и спрашивает, не слыхал ли я чего об ужасном происшествии, бывшем в окрестностях Белой Церкви? На этом самом письме написал я только сии слова: «ничего не ведаю» и отослал к нему назад. Раз уже веселые мысли мои разогнал он недоброю вестью; тут мрачные рассеял он, возбудив опасения на счет графа, который находился тогда в Белой Церкви.

 

    Не прошло часу, как возвестили мне полицеймейстера Радича и с ним присланного от графа чиновника. Отказать им в приеме я не мог, да и не захотел бы после письма Липранди. Чиновник сей был девятнадцати или двадцатилетний юноша, Степан Васильевич Сафонов, только что в августе поступивший на службу в канцелярию графа, бывший при нём в Таганроге и в короткое время сделавшийся его первым любимцем (в последствии времени был он первым его министром). Он подал мне две незначительные бумаги.

    – Неужели ничего более? – спросил я.

    – Да, – отвечал он; – я проездом в Кишиневе, имею секретное поручение далее и только переночую у Якова Николаевича (Радича).

 

    Всё это было так странно, что крайне меня удивило. На счет происшествия сказал он, что граф приехал в Белую Церковь после оного. Это было возмущение Черниговского пехотного полка под начальством бывшего семеновца, знакомого мне Сергея Муравьева. 2 января происходило небольшое, но настоящее сражение; Муравьев и брат его Матвей взяты в плен, третий брат убит, а некоторые из офицеров разбежались неизвестно куда.

 

    На другой день, 11-го числа, рано явились ко мне опять Радич с Сафоновым. Они совершили важный подвиг: арестовали Липранди, опечатали его бумаги, не велели никого к нему допускать, а мне предоставили отправление его в Петербург. “ Так как всё сделано мимо меня, сказал я, так как по сему делу не имею я ни строчки от наместника: то пусть г. полицмейстер возьмет на себя и сей последний труд. Мне, по крайней мере, позволено будет его видеть?” Радич отвечал: помилуйте, вам везде открыт вход. Мне хотелось освободить вчерашнее письмо, и я в том успел. Липранди нашел я чрезвычайно упадшего духом, и хотя он божился мне, я почитал его виновным. После с удовольствием узнал, что я ошибся. На другой день Радичем был он отправлен с полицейским офицером».

 

    Итак, 10 января Вигель узнает подробности восстания Черниговского полка на юге. 11-го – в Кишиневе арестован полковник Липранди. На фоне этих мрачных событий Вигель впервые задумался о своей судьбе. Он прекрасно знал крутой характер графа Воронцова. «Какая мысль была у графа устранить меня от этого дела? Неужели подозревал он меня в каком-либо соучастии с подозреваемыми? Нет, этого не было; но он почитал меня большим приятелем Липранди и знал всю Сербскую вражду Радича против него. Вообще, он не любил церемониться с губернаторами и часто без их ведома давал свои предписания исправникам и городничим. Иные обижались этим; в таком случае, что могло быть удобнее Катакази, и напрасно он удалил его. Везде сперва его произвол, а потом, пожалуй, и закон, лишь бы он был согласен с его видами. Больно было мне узнать от Сафонова, что вновь произведенный надворный советник Никанор Лонгинов, о котором уже говорено, Высочайшим указом назначен исправляющим должность Таврического вице-губернатора на место Куруты, который переведен в Орловскую губернию. После того, что оставалось мне делать, если не распроститься навсегда с Новороссийским краем? Завеса, покрывавшая недостатки человека, которому предался я душой, вдруг начала спадать».

 

    Наконец, в 20-х числах января 1826 года и Кишинев погрузился в аресты восставших, пытавшихся скрыться от властей. «Дней через пять после отсылки Липранди, были новые арестации, новые отправления. Два бежавших офицера Черниговского полка находились в Кишиневе под чужими именами, и мы того не подозревали. Николаевский полицмейстер, подполковник Павел Иванович Федоров, человек тонкий, всеведущий, неутомимый, не Радичу чета, тайно уведомил нас о том, прибавляя, что один из них, под новым именем, ожидает писем и денег из Кременчуга. Посредством мнимой повестки с почты, посредством этой ловушки не трудно было схватить обоих. Названий сих офицеров не помню, да и их самих не имел духу видеть. Один из них был ранен, а согласно предписаниям следовало их закованными отправить в Петербург. Сию жестокую операцию предоставил я Радичу».

 

   История сохранила нам имя одного из офицеров, арестованных в Кишиневе, – поручик Иван Иванович Сухинов (1795-1.XII.1828, Зерентуйский рудник), уроженец села Краснокаменка Александрийского уезда Херсонской губернии. С осени 1825 года – член Южного общества декабристов.

 

   Восстание началось с освобождения 29 декабря офицерами Черниговского полка А. Д. Кузьминым, В. Н. Соловьевым, И. И. Сухиновым и М. А. Щепиллой одного из руководителей Южного общества – подполковника С. И. Муравьева-Апостола, арестованного в селе Трилесы. Именно Сухинов командовал арьергардом восставших. После разгрома скрывался почти месяц в различных местах. 3 февраля 1826 года оказался в Дубоссарах. Остановился в доме мещанина Абрама Шамикиса. 4-го – пришел в полицию, чтобы с фальшивым паспортом прописаться на имя коллежского регистратора Ивана Емельяна Сухинова. 6 февраля – остановился в Кишиневе в доме мещанина-раскольника Семена Николаевича Чернова. Знал молдавский язык, думал уйти в запрутскую Молдову. 15/17-го – арестован, закован в кандалы и отправлен в Одессу, оттуда – в Могилев, Киев. Из Киева по этапу отправлен пешком в Сибирь.

 

   На самом деле аресты в Кишиневе начались еще в 1822 году. «Первый декабрист» майор В. Ф. Раевский, предупрежденный накануне Пушкиным в Кишиневе, был арестован 6 февраля. 16-го – отправлен в Тираспольскую крепость. 20 января 1826 года из Тираспольской крепости доставлен в Петербург и 21-го – посажен в Петропавловскую крепость.

 

   М. Ф. Орлов стал первым декабристом, арестованным в Москве 21 декабря 1825 года. 23-го он был доставлен в Зимний дворец. Но командир 16-й пехотной дивизии, расквартированной в Бессарабии, еще в феврале 1822 года был отстранен от командования дивизией, приказ же поступил 18 апреля 1823 года. Только 17 июня 1826 года он был освобожден из крепости, находился под тайным надзором в своем имении в Калужской губернии.

 

   В конце декабря арестован и заключен в Тираспольскую крепость командир 32-го егерского полка полковник А. Г. Непенин. 19 января 1826 года доставлен в Петербург. Томился в Динабургской крепости. Освобожден 25 июня 1826 года.

 

    3 января 1826 года арестован в Хотине начальник Бессарабской топографической съемки полковник Е. В. Руге. 24-го – посажен в Петропавловскую крепость. В марте месяц находился в Тираспольской крепости. Наконец, освобожден. И это далеко неполный список… И каждого из них Пушкин знал лично, общался с ними.

 

   Вигель вскоре покинул Бессарабию. Но многие страницы его «Записок» посвящены именно службе в Кишиневе, в том числе и в дни восстания декабристов в Петербурге и на Украине.

 

   30 октября 1826 года Н. С. Алексеев, близкий друг Пушкина, писал из Кишинева: «Теперь сцена кишиневская опустела, и я остался один на месте, чтоб как очевидный свидетель всего былого мог со временем передать потомству и мысли и дела наши…»

 

 

Виктор Кушниренко, пушкинист

Новости на Блoкнoт-Молдова