Русские люди в Бессарабии. Ф. Ф. Торнау

Федор Федорович Торнау (1810, Полоцк – 7.I.1890, Элдиц, Австрия), русский офицер, дипломат, писатель, разведчик, автор документальных литературных произведений. 

Его жизнь и творчество и в наши дни вызывают большой интерес у исследователей. В Институте мировой литературы им. А. М. Горького в 2016 году была представлена кандидатская диссертация Р. Л. Авидзба «Наследие Ф. Ф. Торнау и традиции русской реалистической литературы».

Родился в Полоцке в курляндской семье баронов. Его отец – участник Отечественной войны 1812 года. Окончил Благородный пансион в Царскосельском лицее. В 1835-1838 годах – разведчик, провел несколько лет среди кавказских горцев в качестве пленника. Горцы требовали за него огромный выкуп золотом, но Торнау был похищен и доставлен на родину. В конце военной службы – генерал-лейтенант, военный агент в Вене, член Военно-ученого комитета Главного штаба. Награжден орденом св. Владимира 4 ст.

Обратившись к началу своей военной биографии, он рассказал в «Воспоминаниях о кампании 1829 года в европейской Турции» о Русско-турецкой войне 1828-1829 годов, в событиях которой принимал личное участие. Тогда ему было всего 18 лет. Он был направлен прапорщиком в 33-й егерский полк, которым командовал полковник Семен Никитич Старов – тот самый полковник, который в начале января 1822 года на танцевальном вечере в Кишиневе заступился за молодого офицера полка и вызвал опального Пушкина на одну из самых опасных дуэлей в жизни поэта.

Поскольку об этом полке и его командире мало что известно и ныне, то эта часть биографии и творчества Торнау представляет несомненный интерес и для нас. Поэтому взглянем более пристально на его воспоминания о службе в 33-м егерском полку.

«Чтобы не затягивать дела, начну с моего отъезда из Петербурга в действующую армию, куда я оправился с богатым запасом молодости и надежд, но с довольно тощим кошельком, подобно многим офицерам моих лет. Не без труда добрался я до Главной квартиры армии, находившейся в Яссах. Покинув Петербург в жестокий холод в начале февраля, я проехал до Тульчина без остановки с адъютантом моего родственника, генерала Не..., занимавшего место начальника штаба гвардейского корпуса. Курьерская подорожная, адъютантский мундир и имя генерала, при котором служил мой дородный товарищ, действовали благотворно на закоснелые сердца почтовых смотрителей, безотговорочно запрягавших лошадей под нашу кибитку.

Более тысячи трехсот верст пролетали мимо меня, под звон колокольчика, как тяжелый сон, исполненный снежных глыб, тесных станций, неблагообразных смотрителей, грязных гостиниц, мерзлой дородной провизии, шипящих самоваров, стаканов горячего чаю и ухабов без числа, по которым кибитка ныряла шестеро суток, ко вреду боков, плеч и головы лежавшего в ней страдальца, вашего покорного слуги, у которого от толчков все мысли исчезали из головы».

Но на этом радости поездки закончились. «Из Тульчина я поехал один с моим денщиком и испытал на первых порах, каково было для армейского прапорщика, предоставленного одному собственному значению, путешествовать по большой столбовой дороге… В Балте я был принужден остановиться для получения из комиссариатской комиссии прогонных денег, выданных мне в Петербурге до этого пункта… В ожидании выдачи мне прогонных денег, я проживался и не знаю, как бы выпутался из этого неприятного положения, если бы судьба не привела на мой постоялый двор военного доктора М*, ехавшего в армию на собственных лошадях».

Но вот путники добрались до пушкинского Кишинева. «Это было в Кишиневе, где непреодолимый голод загнал нас в единственную гостиницу, существовавшую в городе… Когда мы вошли в гостиницу, один конец длинной комнаты, уставленной множеством больших и малых столов, накрытых скатертями сомнительной белизны, был занят гусарами, шумно праздновавшими предстоявшее им присоединение к действующей армии; на другом конце помещались несколько артиллерийских и пехотных офицеров, принужденных расчетливо довольствоваться самым скромным обедом.

За гусарским столом шампанское лилось в стаканы шипучим потоком и переливалось через край без сожаления; гусары не только пили, они поили солдат-ординарцев и, казалось, готовы были купаться в шампанском для того только, чтобы показать, как мало они заботятся о его цене. На прочих столах виднелись стыдливой величины графины с легким молдавским вином или чернелся в стаканах портер – роскошь, которую не каждый мог себе позволить.

Доктор мой видимо смутился от встречи с пирующими и хотел было уйти, но я удержал его, уселся в отдаленном уголке и потребовал обед для нас двоих. Недолго мы оставались в покое: его наружность скоро была замечена, и действительно необыкновенные усы и бакенбарды, которыми он любил гордиться, сделались целью для довольно плохих острот, начавших перелетать к нам с гусарского стола.

Доктор краснел, сердился и не знал, что делать; да и мне самому становилось досадно. Я хотел было вступиться за моего дорожного товарища, но он упросил не делать этого и оставаться покойным, пока меня лично не заденут…»

Ровно через двадцать пять лет я сделался нередким посетителем той же самой кишиневской гостиницы, всегда наполнявшейся множеством гостей, загоняемых в нее военными обстоятельствами. Тут бывали опять гусары всех цветов и полков, бывали пехотные и артиллерийские офицеры, военные и гражданские чиновники, смешанные в одну пеструю толпу. Опять шампанское искрилось в бокалах, опять кипела в полном разгаре разгульная жизнь, без которой не обходится русский военный человек.

Но какую разницу я встретил в наружных формах, да и в самих основах этой жизни, исполненной беззаботного веселья. Каждый пользовался ею, не мешая другому и не задевая самолюбия своего соседа. О спорах, ссорах и задирках не было и помину; шампанское не гнушалось молдавского, а молдавское глядело без зависти на своего шипучего, ценного собрата. Видно было, что время подвинулось вперед и по нашим задорным головам провело уровнем воспитания, сближающего бедного с богатым, высокорожденного с низкорожденным. С живым удовольствием замечал я эту благую перемену…

Через двадцать пять лет… Значит, Торнау был в Кишиневе дважды. И второй раз во время Крымской войны – в 1854 году. Сохранилось фото двухэтажной гостиницы «Петергоф», которая располагалась на углу улиц Пушкина (бывшая – Губернская) и Колумна (бывшая – Каушанская). За ней – дома Крупенского и Катаржи, в котором располагался главный штаб армии во время Крымской войны.

Фото сделано в 1867 году, когда Кишинев посетила императрица Мария Александровна, ее сопровождал князь П. А. Вяземский. Эту гостиницу принято считать первой в Кишиневе. Возможно, тут и останавливался Торнау в 1829 и 1854 годах.

Правда, был еще караван-сарай армянина Антонио. Его заезжий дом с бильярдом располагался напротив дома купца И. Н. Наумова, где в 1820 году квартировал ссыльный А. С. Пушкин. По воспоминаниям И. П. Липранди, Антоний открыл свой дом в 1821-1822 году: «Он был невыносимо грязен во всех отношениях и содержался на азиатский манер – караван-сараем. Пушкин впоследствии посещал иногда бильярдную, находившуюся в этом трактире».

Ольга Накко так представила этот дом: «…трактир для простолюдинов и нечто вроде ресторана и кофейни для бояр. Оба заведения находились под одной крышей его дома, однако были совершенно отделены друг от друга, так что простолюдины никогда не встречались с боярами.., каждое заведение имело совсем особый вход, с противоположной улицы. Двор Антонио был треугольный с тремя выходами на три улицы. В основании этого треугольника, под широкой стеной, стоял дом; затем обе стены забора, постепенно сближаясь, соединялись с углом, в котором были устроены ворота. В каждой из боковых стен каменного забора было по одной комнатке, через которые под крытым навесом проходили в дом, разделенный квартирой хозяина на две части».

Весной 1839 года Н. И. Надеждин дважды побывал в Кишиневе – 3-5 и 13-14 мая. В «Прогулке по Бессарабии» он писал, что по возвращении из монастыря Кэприяна останавливался в трактире Антония, откуда отправился в Одессу.

Известно также, что в 1815 году коллежский асессор Николай Катаржи пожаловал один из своих домов Добружскому монастырю. В 1838-1907 годах в подворье монастыря, на базе этого дома, была создана первоклассная, но малодоходная гостиница «Петербургская». Она находилась на углу улиц Харлампиевская (ныне – Александру чел Бун, 44) и Галбинская.

Но вернемся к Торнау. «Переезд семидесяти пяти верст от Кишинева до Ясс занял не более двух суток… Перед отъездом в Малую Валахию, где находился 33-й егерский полк, в котором я числился на службе, мне было приказано откланяться графу Дибичу. Я знал его уже давно, как мужа моей родственницы, любимой им свыше всего…

Дело обошлось весьма хорошо. Главнокомандующий выбежал из кабинета, не выслушивая форменного: “Вашему сиятельству имею честь” и т. д., скороговоркой дал мне наставление служить честно, вести себя хорошо, не пить, не играть, избегать дурных знакомств, обнял и также быстро исчез за дверьми своей комнаты, бросив слова: “А об остальном приказано дежурному генералу”.

Это остальное заключалось в нескольких десятках червонцев на дорожные расходы и в двух рекомендательных письмах от графа Дибича, одно – к моему полковому командиру, другое – к генералу Гейсмару, начальнику маловалахского отряда. Им обязан я тем, что теперь еще нахожусь в числе живых; без них я бы совершенно пропал, умер бы без всякой пользы, всеми забытый в каком-нибудь военном госпитале, как умирали десятками молодые люди, подобно мне не имевшие достаточно укрепленных сил на перенесение военных трудов и убийственного климата придунайских низменностей…»

Наконец, Торнау прибыл в полк Старова. «В полку я нашел самый дружеский прием. Наши армейские офицеры того времени не блистали ни тонким образованием, ни глубокою ученостью, зато были фронтовые служаки и по большей части добрые ребята…»

Торнау с уважением, хотя и не без пристрастия, передает нам образ своего нового командира. «Полковой командир полковник Старов, имевший репутацию образцового строевого офицера и отличного хозяина по понятиям того времени, человек пятидесяти лет, высокий, худощавый, скрывавший весьма недурное сердце под суровою наружностью, принял меня с приличною важностью, смягченною, насколько допускало командирское достоинство, рекомендательным письмом главнокомандующего… Следствию этого письма он приказал поместить меня не в роте, а поближе к себе, в палатке полкового квартирмейстера, поручика Познанского. Мне соорудили даже кровать, поместив старую дверь из молдаванской избушки на четырех кольях. Охапка сена, накрытая ковром, да сафьянная головная подушка довершили устройство постели, которою мог похвалиться не каждый прапорщик в полку. Старов, известный своею строгостью к молодым офицерам, не дал мне терять время без дела. На другой же день моего приезда я был помещен в очередь дежурств и караулов, оставалось только найти для меня вседневное занятие, и он открыл его в моем умении обращаться с ружьем, чему я выучился, находясь в образцовом полку, от финляндца, страстного охотника, водившего меня около Ораниенбаума и Петергофа подсиживать волков в длинные зимние ночи. Мне поручили обучать застрельщиков цельной стрельбе в мишень. Это обязывало меня каждый день вставать с рассветом, выводить команду в поле перед лагерем и оставаться при ней до десяти часов утра, когда прекращалось учение».

«Сам охотник до стрельбы и, кроме того, питая самолюбивое желание отличиться моим уменьем, я занялся делом с жаром; принялся выверять ружья сколько было возможно, учить солдат охотничьими приемам цельной стрельбы и через короткое время дошел до того, что пули перестали перелетать через мишень, хотя, правду сказать, в яблоко попадали одни случайные выстрелы. Полковник, узнав об этом успехе, сам заинтересовался методой моего обучения и стал приходить каждый раз смотреть на стрельбу. Остальное время тянулось с убийственным однообразием, изредка прерываемое обедами у полкового командира, приглашавшего к себе поочередно всех офицеров, и копеечным бостоном у адъютанта, у квартирмейстера или у казначея, потому что Старов не допускал в полку азартной игры и в этом случае поступал весьма рассудительно. Между тем жаркие дни сменялись сырыми и холодными ночами; выходя на ученье, я подвергался утренней росе, прогонявшей дрожь по всему телу. Мой слабый, почти детский организм не долго мог выдержать сырость и быстрые переходы от жары к холоду; я почувствовал себя нездоровым, но из чувства обязанности не хотел покинуть мое дело. Кончилось тем, что в одно утро болезнь взяла верх над моими усилиями ее преодолеть: в присутствии Старова, пришедшего поглядеть на застрельщиков, я упал на землю без чувств. Меня подняли и отнесли в палатку, где я очнулся в бреду нервной горячки. В тот же вечер меня перенесли в селение Чирой, служившее помещением для полкового лазарета, и уложили в отдельной бурдейке, валахской крестьянской землянке».

Торнау заболел. Лихорадка мучила его долго. Попал в госпиталь. Несмотря на заботу о нем Старова, он критически смотрел на действия своего командира как русского офицера. «Наш строгий полковой командир, был менее П. исключителен в своих понятиях насчет призвания военного человека, но все-таки не далеко ушел от него в суждении об истинном достоинстве офицера. Наравне с дивизионным начальником он не имел высокого понятия о штабной службе и о занятиях офицера генерального штаба, считая их баловством и пустою тратой времени. Солдатскую выправку, ружейные приемы, маршировку учебным шагом и пригонку амуниции они признавали исключительно полезным служебным делом и надежным путем к образованию хорошего офицера. В этом убеждении дивизионный и полковой командиры принялись школить нас беспощадно, дабы вознаградить время потерянное нами в отрядном штабе. Каждый день посылали нас на одиночное ученье, в караул и заставляли дежурить то в казармах, то в госпиталях. Не долго удалось мне выдержать эту школу; я занемог лихорадкой; но это не считалось в то время препятствием бывать на ученье и дежурить; пароксизмы бывают не каждый день, и служба чередовалась с лихорадкой».

Но была и другая жизнь – более веселая, когда в Крайову приехали жены офицеров. «В Крайове я нашел сначала необходимый мне отдых, а потом, оправившись от болезни, и прежний ласковый прием в доме баронессы Гейсмар. Пока мы воевали за Дунаем, наше общество обогатилось немалым числом русских дам, приехавших к своим мужьям. Генеральша Квитницкая и ее две сестры, обе – невесты драгунских офицеров; красавица Неман, урожденная Чернова, и молодая Старова, жена моего полкового командира, в непродолжительное время составили около себя круг поклонников, умножавшийся по мере возвращения из похода мундироносных обожателей прекрасного пола. Почти каждый вечер собирались мы в доме у отрядного командира, находившегося еще в отсутствии, и нередко танцевали под звук цыганской музыки, забыв, что чума ходила по городу и вопрос жизни и смерти зависел от неосторожного прикосновения».

Торнау подробно излагает военные события, в которых и сам принимает участие. Но чаще всего он передает многое через обращение к командующему Дибичу, его штабу. Многое пронизано уважительным отношением и преклонением перед бароном Федором Клементьевичем Гейсмаром (Фридрих Каспар фон Гейсмар (1783-1848). Барон – участник Отечественной войны 1812 года (партизан), заграничных походов, русско-турецких войн. В 1828-1829 годах командовал русским авангардом, отличился в сражении при Боелешти: передовой отряд под его командованием разбил 6-кратно превосходящие силы сераскира Видинского, наутро после битвы захватил Калафат и вынудил турок уйти за Дунай в Видин. За это сражение пожалован чином генерал-лейтенанта и званием генерал-адъютанта. Награжден орденом св. Владимира 2 ст.

Но сначала были Силистрия, Рахов. «В начале мая часть нашей армии перешла в Гирсове через Дунай; 17-го мая Дибич подступил к Силистрии для возобновления осады этой крепости, не удавшейся в предыдущем году. Разные приготовления, из-за которых переписка в канцелярии необыкновенно усилилась, обнаруживали, что и нам не остаться в бездействии…»

7

А под Силистрией шли бои. «Вслед за взрывами, войска, расположенные в третьей параллели, прокричали громкое ура. Турки открыли огонь в ожидании штурма. Силистрия опоясалась огненною лентой от одного конца до другого. Гром орудий слился с трескотней ружейного огня; бомбы сверкали беспрестанно в воздухе, описывая светящиеся дуги от нас к неприятелю, от неприятеля к нам. Трудно было оторваться от этой величественной картины, огненными чертами рисовавшейся на черном полотне непроницаемой южной ночи. До утра канонада не умолкала ни на одно мгновение; изредка загорался ружейный огонь то на правом, то на левом фланге наших траншейных работ. Это происходило в ночь с 20-го на 21-е июня… День прошел для меня не без интересного занятия: я спускался в траншеи, ходил по лагерю, осматривал местность и так хорошо ее затвердил, что двадцать пять лет спустя не ошибался в приметах, когда окрестности Силистрии опять были политы русскою кровью».

«К фельдмаршалу мне было приказано явиться на другой день к обеду. Тут я испытал, что не во всех случаях выгодно иметь главнокомандующего родственником. За Раховское дело, в котором, как сказывали в нашем отряде, я оказал некоторую военную сметливость, и из числа живых офицеров даже первый был на бруствере, огораживавшем город, Граббе представил меня к Владимиру 4-й степени с бантом, и я не получил этой награды только потому, что находился в родстве с женой графа Дибича…»

В книге «Ф. Ф. Торнау. Воспоминания кавказского офицера» (М., 2000) С. Э. Макарова пишет: «В Новацыне Гейсмаром было получено известие о заключении 2 сентября 1829 года Адрианопольского мира с Турцией. Чтобы до официального прекращения военных действий избежать кровопролития, в Арнаут-Колесси был отправлен парламентером в сопровождении 25 казаков полковник Золотарев, среди посланных был и Торнау, имевший, между прочим, задание вести рекогносцировку местных укреплений. Торнау удалось осмотреть укрепления, пересчитать орудия и заметить обходную горную тропу, которая позволяла вывести войска в тыл укрепления. Предварительные переговоры с комендантом были вскоре продолжены в русском лагере, куда прибыл курьер от главнокомандующего с официальным известием о заключении мира. Колонна вернулась во Врацу, которая вскоре стала лазаретом для больных лихорадкой и тифом. Федор Федорович не устоял против заразы и “присоединился к числу самых отчаянно больных”. Он писал: “Нервною горячкой я начал кампанию, тифозною горячкой мне было определено ее кончить”. Течение болезни проходило тяжело, штаб-доктор Тобольского пехотного полка И. И. Савин прогнозировал плохой исход. Однако вскоре в течении болезни наступил кризис, закончившийся благополучным исходом. Федор Федорович в своих воспоминаниях связывал свое выздоровление со свежими персиками, съеденными накануне кризиса: “Я и теперь убежден, что они в этот раз избавили меня от болезни, подобно тому как в польскую войну 1831 года стакан доброго капвейна, выпитый не по докторскому предписанию, спас меня в сильном припадке холеры”».

Из-за болезни Торнау не смог участвовать в заключительном деле гейсмаровского отряда. Так как Мустафа-паша не распустил своей армии, отказался в повиновении султану, угрожая русским, Гейсмару пришлось занять Арнаут-Колесси. Крепость сдалась без боя благодаря использованию для обходного маневра горной тропинки, замеченной в свое время Торнау. После этого Гейсмар с четырехтысячным отрядом дошел до Софии, вынудил пашу к переговорам и находился там до конца ноября, пока скопища Мустафы-паши не стали расходиться по домам.

При оставлении Врацы больных отправили в Крайову. Госпитальная повозка, в которой везли больного Торнау, отбилась от основной колонны. Двигаясь наугад, она ночью наткнулась на турецкую деревню. Выручил в этой ситуации переводчик, намеренно остановившийся у дома деревенского старшины и объявивший, “что везет при-смерти больного русского офицера, которого поручает его гостеприимству во имя пророка”.

С возвращением Гейсмара в Крайову его отряд был расформирован, сам командир уехал с семьей в Бухарест, а Торнау остался в Крайове ожидать в одном из полков 17-й пехотной дивизии официального перевода в генеральный штаб. Усилившаяся лихорадка грозила Федору вновь военным лазаретом. Но им заинтересовался инженер-полковник Баумер и вытребовал Торнау к себе для скрытного составления плана крепостных укреплений турецкой крепости Ада-Кале на дунайском острове. После возвращения из командировки он поселился у каймакана (правителя) Малой Валахии князя Константина Гики, где близко познакомился с порядком судопроизводства и бытом тогдашнего высшего валашского общества.

В начале февраля 1830 года вышел приказ о причислении Ф. Ф. Торнау к генеральному штабу и назначении его в геодезический отряд, занимавшийся съемкой Дунайских княжеств. Повышение в чине главнокомандующий Дибич отклонил по причинам, как пишет Торнау: «молод летами, с небольшим год на службе и в родстве с его женой».

Таким образом, Федор Торнау был в Кишиневе в марте 1854 года, затем – с сентября по ноябрь 1854 года. После пребывания в Одессе и Севастополе – опять в Кишиневе с декабря 1854 года по апрель (октябрь) 1855 года. В середине ноября 1856 года приехал из Одессы в Бессарабию, где в течение недели осматривал вновь учреждаемую почтовую дорогу из Одессы в Измаил.

Виктор Кушниренко, историк литературы

На снимках:

1. Вступление русской армии в Адрианополь. 1829.

2. Гостиница «Петергоф». За ней – Дом Крупенского. За ним – дом Катаржи.

Кишинев, ул. Каушанская.

3. Ф. Ф. Торнау.