С саблею в руках – до последнего вздоха. Андрей Карамзин в наших краях

Новое эссе от пушкиниста Виктора Кушниренко.   

Старшему сыну Андрею 24 октября 1824 года исполнилось 10 лет. В день рождения отец, знаменитый автор многотомной «Истории государства Российского», Николай Михайлович Карамзин подарил ему «на вырост» свое письмо. В нем были слова «Любезный Андрей! Ты, верно, не хочешь, чтобы отец твой на старости лет своих был от тебя несчастлив, а он умрет с горести, если ты не будешь добрым его сыном». Сын исполнил волю отца, кроме одного: «В тебе уже есть порок, излишняя горячность…»

    Впереди была большая и радостная жизнь. Так казалось сыну. И он не всегда следовал совету отца. Но Андрей старался быть достойным сыном. И был им.

    Благодаря отцу и матери в круг его общения с детства вошел Пушкин, потом – Лермонтов, Гоголь. Он выступил с благодарным словом на открытии памятника отцу в Симбирске. Окончил Дерптский университет. С конца 1842 года – по приказу Николая I, адъютант графа А. Х. Бенкендорфа, командующего Императорской Главной квартирой, главного начальника III Отделения Собственной Е. И. В. канцелярии. В 1844-м – добровольно перевелся на Кавказ в чине штабс-капитана. Участвовал в Кавказской войне. Был храбр в боях. Но в ходе операции против горцев он был ранен в голову и правую руку, отправлен в отпуск на лечение в Нижегородскую губернию. Здоровье поправлял на курортах Германии и Италии. Женился. Стал офицером для поручений при новом шефе жандармов – генерале Алексее Орлове. Но вскоре ушел в отставку с мундиром в чине полковника. Управлял огромными горными заводами в Нижнем Тагиле. И был счастлив.

    В феврале 1854 года богатый, успешный Андрей Карамзин вновь надел мундир полковника и добровольцем отбыл на Русско-турецкую войну, которая перерастет в Крымскую войну, а по сути – в Нулевую Мировую войну. Он стал командиром Александрийского гусарского полка.

   Вместе с домашними его провожал Федор Иванович Тютчев, который вспоминал: «А я вижу, словно это было вчера, как он – в военной шинели расстается с нами на вокзале, и я говорю ему на прощание – воротитесь…»

   Поскольку речь идет о вокзале, то, значит, Карамзин из Петербурга следовал на поезде, очевидно, до Москвы. А потом – в коляске, за которой тянулись «экипажи с его имуществом». Полковник нигде не задерживался, и вскоре переправился через Днестр и прибыл в Кишинев. Отсюда отправился в Скуляны, потом – в Яссы, далее – в Бухарест. Вообще, это был основной и привычный маршрут передвижения русских полков, офицеров, раненых. Военные госпитали были устроены в Кишиневе, Скулянах. В Яссах лечили раненых в местных больницах, которым Россия порывала расходы. То же происходило в Бухаресте. Штаб-квартиры в ходе Дунайской кампании находились то в Кишиневе, то в Яссах, то в Бухаресте.

    В 1877 году вышла книга М. И. Богдановича в двух томах «Восточная война 1853-1856 годов». В ней сказано о начале Дунайской кампании в 1853 году: «Главные же силы, перейдя через Прут, между 21 июня и 4-м июля у Скулян и Леова, следовали далее тремя колоннами: правая, под начальством генерал-лейтенанта Липранди (П. П. Липранди – В. К.), состоявшая из 12-й пехотной дивизии с ее артиллериею, от Скулян к Фокшанам; средняя, под начальством генерала-от-инфантерии Данненберга, состояла из второй бригады 10-й пехотной дивизии и 11-й пехотной дивизии с их артиллерией, 4-го стрелкового и 4-го саперного батальонов с понтонным парком, подвижного артиллерийского парка и подвижного госпиталя, Донского казачьего № 25-го полка и одной сотни Донского № 37-го полка и Донской батареи; эта колонна следовала от Скулян, через Яссы и Берлад, к Текучу; левая колонна, под начальством генерал-лейтенанта графа Нирода, находилась в составе: первой бригады

10-й пехотной дивизии, пяти батальонов 15-й пехотной дивизии и 4-й легкой кавалерийской дивизии с их артиллерией, одной роты 5-го саперного батальона с понтонным парком и понтонною ротою, подвижного госпиталя и пяти сотен Донского № 37-го полка, и двигалась от Леова, чрез Фальчи и Берлад, также к Текучу».

   Сохранилась рукопись 1878 года Павла Федоровича Вистенгофа, где описаны последние дни Андрея Карамзина, под начальством которого он служил поручиком в Александрийском гусарском полку. Многие годы она хранилась в архивах А. А. Карамзина, правнука историка Н. М. Карамзина.

   Это настоящее литературное произведение. Вот несколько эпизодов из рассказа Вистенгофа о прибытии в 1854 году полковника Карамзина в Крайову, в полк и последних днях его жизни и гибели.

    «Карамзин не заставил себя долго ждать и вскоре прибыл в полк, расположенный лагерем под городом Краиовым. Ко­мандир Второго дивизиона (третий и четвертый эскадроны), подполковник Сухотин, подавший рапорт о болезни и проше­ние об увольнении в отставку, сдал свой дивизион Карамзи­ну…»

    «В конце апреля пятьдесят четвертого, отряд наш получил приказание отступить к городу Слатину, за речку Ольту; по всему было видно, что нам вскоре придется совсем покинуть Дунайские княжества. Иностранные газеты немилосердно ругали нас, предсказывая нашу погибель. Отступление это не могло нравиться Карамзину, как чело­веку приехавшему с единственною целью – испытать военное счастье; бездействие отряда, однообразная аванпостная служ­ба, видимо, тяготили его. Вся служебная деятельность наша состояла в том, что, по заведенной очереди, один из дивизио­нов Александрийского или Ахтырского полков, с казаками, отправлялся на полсутки версты за три от города Слатина по направлению к городам Крайову и Каракалу, и от известно­го пункта, образуя таким образом наблюдательный пост, рас­ставлял свои ведеты и посылал разъезды для наблюдения за движениями турок, которые следом за нами заняли вышеупомянутые оставленные нами города. К ночи дивизион передви­гался ближе к городу, чтобы в темное ночное время нечаянным нападением не быть отрезанным от главных своих сил».

    «Случалось мне по целым ночам просиживать в его па­латке, и я со вниманием слушал интересные рассказы про заграничную жизнь и Кавказ – где он прежде служил. Про­ницательный ум его и светлый взгляд на вещи были мне по душе. Мы вспоминали про нашу родину, матушку-Россию: что-то будет с нею, чем-то все это кончится? Переносились мысленно и к близким нашему сердцу… Бывало, в прекрасную теплую ночь пойдем бродить по берегу Ольты, отделявшей нас от позиций, занятых турка­ми. Всюду тишина; лагерь уснул; огни в палатках погашены. Только мерные шаги часовых, храп спящих в коновязях ло­шадей, да по временам отдаленный, глухой грохот орудий под Силистриею – нарушали безмолвное спокойствие природы. В эти минуты Карамзин говорил иногда со вздохом:
    – Почему меня там нет, там теперь более опасности, но зато более и жизни!»

    «Однажды, помнится мне, в одну из таких ночей, незадолго до его смерти, я пришел к нему в палатку. Поговорив немно­го, он сказал мне, показывая на стоявшие вокруг экипажи с его имуществом: “Я могу много потерять, могу даже всего лишиться, так как случайностей войны предвидеть невоз­можно, но вот эту заветную, драгоценную для меня вещь у меня отнимут только с жизнью”. Тут показал он мне висевший у него на груди, на золотой цепочке, медальон с портретом жены его, Авроры Карловны, бывшей прежде замужем за богачом Демидовым, рожденной графини Шернвальд. Хотя слова эти запечатлелись у меня в памяти, но в то время я не придал им особенного значения и никак не мог предположить, что это было предчувствие, так странно оправдавшееся впоследствии на деле».

    «– Павел Федорович! – крикнул он мне, – если вы не спи­те, то приходите сейчас ко мне.
    Я наскоро оделся и вошел к нему. Мы сели.
    – Перед этим я долго спал, – начал он, – во сне видел своего отца. Скажите, пожалуйста, – вдруг торопливо спросил он, – читали ли вы когда-нибудь сочинения моего батюшки?
   Я посмотрел выразительно на него и, обидевшись, сказал:
   – Я не только читал их, но учил наизусть с самого мое­го детства до зрелых лет; кто же из русских не был тронут в то время, читая и перечитывая по несколько раз “Бедную Лизу”, “Остров Борнгольм” и прочее. Ваш знаменитый ба­тюшка, Николай Михайлович, как историограф, остался бес­смертным в русской литературе!
    Он крепко пожал мне руку, задумался и молчал; потом, как будто вспомнив что-то, сказал:
   – Завтра непременно будет дело; вы знаете, мне поручают от­ряд для производства рекогносцировки по направлению к городу Каракалу. Сейчас иду к Алопеусу, просить его о назначении на аванпосты, вместо моего дивизиона, какой-нибудь другой, по его усмотрению! Я хочу, чтобы мои молодцы были в деле со мной; вас и корнета Булатова назначаю состоять при мне в качестве ординарцев, корнет Ознобишин будет за отрядного адъютанта».

    Трудно не верить в предчувствие! Помню я, что в ту мину­ту, когда отряд совершенно скрылся из глаз, точно свинцовая гиря начала давить мне грудь, на меня напала тоска, уныние, какая-то необъяснимая скорбь! Случалось и прежде расста­ваться со своими на короткое время, но ничего подобного я ни разу не испытывал».

    «Пройдя еще с версту, наши увидали, что от Черняева несет­ся казак; подлетев к Карамзину, он докладывает, что на обшир­ной равнине этой, впереди их, стоят четыре колонны неприя­тельских всадников, каждая примерно в пятьсот человек, две колонны регулярной кавалерии и две башибузуков; держатся они более к стороне города; артиллерии у них не видно.
    Карамзин тотчас навел на указанное место свою подзор­ную трубу и, посмотрев внимательно, нашел, что стоят только две колонны, а остальные две массы, по его мнению, суть два забора, находящиеся вблизи самого города. Вслед затем он приказал дать сигнал “рысью”.
    Отряд двинулся на рысях. Пройдя этим аллюром три версты, он подошел к неприятелю на такое расстояние, что артиллерия, видимо, могла уже действовать. Тогда Карам­зин приказал дать сигнал “огонь”. Молодецки артиллеристы снялись с передков, орудия грянули, турки зашатались. Но торжество это продолжалось недолго. Артиллерия, по неиз­вестной причине, вдруг без приказания прекратила огонь.
    Карамзин побледнел как полотно, но скрыл свой ужас и не потерялся. Гусары видимо оробели, турки ободрились. Тогда Карамзин приказал ударить сигнал “к атаке”». 

    «В это мгновение наскочили турки, убили артиллериста, взяли лошадь и окружили Карамзина. Их было человек двад­цать, они сорвали с него золотые часы, начали шарить по кар­манам, вынули все находившиеся при нем полуимпериалы, сняли кивер, серебряную ладонку, кушак, саблю, пистолет, раздели его догола, оставив только на нем канаусовую ру­башку. Затем били его плашмя саблями по голым ляжкам и ногам, погоняя идти проворнее в плен. Страдалец повино­вался. В это самое время, один из башибузуков, подметив зо­лотую цепочку, болтавшуюся у него под рубашкой, разодрал ее и сорвал с груди тот самый медальон, который несколько дней тому назад он показывал мне в своей палатке, в минуту откровенности.
    Карамзин побледнел как смерть; на лице его изобразилось горькое отчаяние. Взведя глаза к небу, опрометью выхватил он саблю из ножен злодея, ударил его со всего размаха по голове и грабитель упал на месте бездыханный.
   Другой бросился к нему – Карамзин перешиб ему руку; тогда остальные турки, освирепев, бросились разом на него, закололи его пиками и саблями, нанеся восемнадцать смер­тельных ран, и, бросив труп, сели на лошадей и ускакали.
    Последнее обстоятельство рассказывал нам раненый гу­сар, сидевший все время притаившись под мостом и видев­ший все происходившее, он кое-как дотащился к ночи на другой день к нам в отряд».

    «Три дня спустя после этого граф Алопеус подал рапорт о своем выздоровлении и вступил в командование полком. Быв дежурным по полку, я явился к нему с вечерним рапортом. Между прочими разговорами, он сказал мне:
    – Вы должны быть всегда мне благодарны, Вистенгоф, за то, что я не допустил вас шестнадцатого мая идти с Карам­зиным. Вряд ли вернулись бы вы! У вас дома молодая жена, мне жалко было вас. Я очень недоволен Карамзиным, он по­мрачил бессмертную славу полка.
    – Трудно определить, ваше сиятельство, что было бы со мною, если бы я там находился. Благодарю вас за сочувст­вие к моему другу, к моей жене. Андрей Николаевич теперь покойник, не будем тревожить прах этого человека, жизнь его имела несравненно более шансов, нежели моя, он слишком дорого поплатился за свою уверенность в бессмертную славу нашего полка, – ответил я, раскланялся и ушел».

    «Спустя семь дней после погрома нашего полка, рано утром, каруца, запряженная двумя волами, со скрипом въе­хала в наш лагерь. На ней лежали обезображенные, черные как сапоги, три трупа: Карамзина, Брашневского и князя Го­лицына. Правая рука Андрея Николаевича висела на одной только жилке.
    Привоз в наш лагерь этих трупов так грустно напоминал про шестнадцатое мая, что все как-то невольно говорили ше­потом; у многих было тяжело на сердце, хотя и от совершенно разных причин.
    Преданный Карамзину второй дивизион в полном составе со слезами опустил гроб его в холодную могилу.
    Так печально окончил жизнь, в цветущих еще годах, бла­городный, умный, образованный Андрей Николаевич, один из сыновей знаменитого нашего писателя Николая Михай­ловича Карамзина.
    Симферополь. Павел Фед. Вистенгоф».

   В том бою, в котором погиб полковник Андрей Карамзин, участвовал и корнет Зубов. Он был контужен, но выжил, защищал Севастополь. Награжден золотой саблей «За храбрость». Граф Платон Александрович Зубов (1835-1890) по линии отца был внуком обер-шталмейстера Николая Александровича Зубова и правнуком Александра Васильевича Суворова. В чине поручика вышел в отставку. Стал тайным советником, крупным землевладельцем.

    Весть о смерти Андрея Карамзина была тяжелой не только для родных. Ф. И. Тютчев писал: «Это одно из таких подавляющих несчастий, что по отношению к тем, на кого они обрушиваются, испытываешь, кроме душераздирающей жалости, еще какую то неловкость и смущение, словно сам чем-то виноват в случившейся катастрофе...

    Был понедельник, когда несчастная женщина узнала о смерти своего мужа, а на другой день, во вторник, она получает от него письмо на нескольких страницах, полное жизни, одушевления, веселости. Это письмо помечено 15 мая, а 16-го он был убит…

    Последней тенью на этом горестном фоне послужило то обстоятельство, что во всеобщем сожалении, вызванном печальным концом Андрея Николаевича, не все было одним сочувствием и состраданием, но примешивалась также и значительная доля осуждения. Рассказывают, будто государь (говоря о покойном) прямо сказал, что поторопился произвести его в полковники, а затем стало известно, что командир корпуса генерал Липранди (П. П. Липранди, брат И. П. Липранди – В. К.)  получил официальный выговор за то, что доверил столь значительную воинскую часть офицеру, которому еще не доставало значительного опыта. Представить себе только, что испытал этот несчастный А. Карамзин, когда увидел свой отряд погубленным по собственной вине…»

    Напомним, в Крайова Карамзин прибыл через Кишинев, Скуляны, Яссы и Бухарест. По этому же пути его прах перевезли в Петербург и захоронили на Новодевичьем кладбище. Федор Иванович Тютчев с горечью вспоминал: «Завтра, 18 июля, мы приглашены на печальную церемонию, похороны бедного Андрея Карамзина, тело которого, однажды уже погребенное и открытое, только что прибыло в Петербург. А я вижу, словно это было вчера, как он – в военной шинели расстается с нами на вокзале, и я говорю ему на прощание – воротитесь. И вот как он вернулся!»

    Многие современники осуждали действия полковника Карамзина и гибель значительной части полка. Но будем справедливыми до конца. Да, Карамзин был отважным, но излишне горяч и на Кавказе, и на Дунае. На его груди нет наград. Но он был сыном, достойным своего именитого отца. В трагический момент он сумел постоять за святое как настоящий русский человек, как подлинный герой. Он бился с турками до последнего вздоха. Поэтому турки так жестоко кололи, рубили тело полковника Карамзина. Он и ныне заслуживает нашего уважения и нашей памяти о нем.

    Аврора Карловна посылала за телом мужа своего секретаря Иосафата Отгрызко (Огрицко). Генерал Ушаков А. Н. Демидову писал 24 июня 1854 года: «Препровождает Вам открытый лист для беспрепятственного провоза из Малой Валахии в Санкт-Петербург для предания земле тело скончавшегося полковника Карамзина, о чем уведомлены оберпрокурор святейшего Синода, министр финансов и управляющий министерства иностранных дел».

    Вдова возвела над могилой надгробную церковь-усыпальницу. В 1855 году в Нижнем Тагиле на средства жителей города установлен памятник А. Н. Карамзину.

   А 5-й Александрийский гусарский полк продолжал жить. В нем служили поэт Николай Гумилев, писатель Михаил Булгаков, сын художника Василия Поленова, отец композитора Сергея Рахманинова и другие. В этом полку в годы Первой мировой войны служили потомственные дворяне Самарской губернии братья Василий (старший) и Александр (младший) Карамзины.

    И в заключение напомним, что первым мужем Авроры Карловны был Павел Николаевич Демидов, из блистательной династии уральских горнозаводчиков. Он был дальним родственником жены Пушкина – Н. Н. Гончаровой. Именно им учреждена знаменитая Демидовская премия. В 1839 году родился их единственный сын Павел. После смерти его жены при родах за границей, Павел Павлович Демидов вернулся в Россию. Жил в Каменец-Подольске на реке Смотрич – левом притоке Днестра. Был советником Подольского губуправления. С 1871-го – городской голова Киева. В 1877-1879 годах занимался размещением раненых. Награжден орденами св. Анны 2 ст., св. Станислава 1 ст. и др.

Виктор Кушниренко, пушкинист

«Блокнот Молдова» предлагает подписаться на наш телеграм-канал https://t.me/bloknotmd - все новости в одном месте.