Воспоминания о Бессарабии. По страницам романа А. Ф. Вельтмана «Странник»

Новый очерк Виктора Кушниренко.

   Успешно сдав экзамены и защитив дипломную работу, я отправился в родное село Березки. Там и провел лето.

 

Вставал рано. Поднимал свои студенческие записи и, дорабатывая их, писал литературный сценарий многосерийного фильма «Кипучая бездна огня». В черне был проработаны годы от рождения до кончины Пушкина и многие события того времени. Но вот прошел 1820-й, 1821-й, 1822-й год жизни и творчества А. С. Пушкина в Бессарабии… А уже на 1823-м остановился…

 

   Ну, да. Пушкин начал писать роман в стихах «Евгений Онегин». А как жил?.. – Никакой информации.

 

   С великим сожалением, замолчала моя верная машинка. И стал я всё пересматривать, настраиваться на создание своей академической, научной летописи, но с элементами романа в документах. Пришлось ко многому возвращаться. Многое перечитывать. В том числе и роман Вельтмана «Странник».

 

    В сентябре вернулся в университет. Я знал, что надо будет работать на кафедре русской литературы или на кафедре по работе с иностранцами, поступать в аспирантуру, писать диссертацию. В крайнем случае, или и еще – помогать в выпуске многотиражки «Кишиневский университет», где я трудился литсотрудником со второго курса филфака.

 

    Но обо мне пока никто не вспоминал. Случай свел со знакомым в горячем, душном троллейбусе. Пока спускались по улице Пушкина до центра города, поговорили. Знакомый улыбнулся, узнав, что я уже кандидат в члены партии.

 

    Через день меня вызвали в партком университета. Короткий, напряженный разговор. Пошли в ректорат. Ректор долго молчал. Красный, недовольный.

 

   Оказалось, что через ЦК партии меня запросили в ЦК комсомола. Отказываться можно, но нельзя.

 

   Помолчали. Расстались, не пожимая рук.

 

   А в ЦК комсомола меня знали со второго курса, читали мои публикации в республиканской газете «Молодежь Молдавии». А потому, без долгих наставлений, включили в отчетно-выборную кампанию. Шли сложные районные и городские конференции. Вскоре я оказался на севере – в Окнице.    Район там только сформировали. Комсомол создан, но отчитываться пока не о чем. Да и кадры все молодые, неопытные, без знакомых.

 

   А в Окнице пока ни гостиниц, ни столовых. Работали напряженно, без обедов. А поздними вечерами отправлялись ужинать в соседний район Молдавии или на Украину.

 

    Вот тогда я и вспомнил о Вельтмане. О его посещениях этих мест.

 

    Было уже поздно, темно. И никто не понимал, почему я так рвусь на мост между Атаками и Могилевом-Подольским. Но поехали.

 

    Я перешел по мосту на живописную украинскую сторону. И оттуда взглянул глазами путешественников на высокий, атакский берег Днестра. Гора сияла огнями. Но это были современные огни – электрические.

 

   Этими местами восхищались многие путешественники. Тут была паромная переправа. Отсюда начал свое путешествие по Бессарабии и писатель, военный топограф Вельтман.

 

Въезд А. Ф. Вельтмана в Бессарабию

 

           «В крылатом легком экипаже,

      Читатель, полетим, мой друг!

      Ты житель севера, куда же?

      На запад, на восток, на юг?

      Туда, где были иль где будем?

      В обитель чудных, райских мест,

      В мир просвещенный, к диким людям

      Иль к жителям далеких звезд

      И дальше – за предел Вселенной,

      Где жизнь, существенность и свет

      Смиренно сходятся на нет!..

 

    …вот Тульчин. Отсюда мы поедем в места знакомые, в места, где провели крылатое время жизни. Ступай в Могилевскую заставу! – Чу! кстати на улице зазвенел почтовый колокольчик… Бич хлопнул, прощайте, друзья! audaces fortuna juvat! (смелым судьба помогает!)».

 

    «Но вы торопитесь ехать далее. От Атак Днестром, мимо с. Мерешевки, на гору, через Окницу до м. Бричан; от Бричан еще 50 верст, и мы в Хотине».

 

 

 

   

В Хотине

 

    «Город командует крепостью, крепостью-цитаделью, или замком. Чрез крепость проходит лощина, лощиной можно подойти к крепости. Замок древен, построили его генуэзцы. Тут же, кто-то написал, был замок греческой царевны Софьи.

 

    Замок, скалистый берег Днестра, шум волн, тропинка в гору, густой кустарник, сад, площадка на скате, сгнившая беседка… все это сливается в романтическую немецкую древность…

 

    Но, кажется, довольно на первый раз; не пора ли на ночлег? В городе душно, грязно! заедем куда-нибудь в деревеньку на Днестре; например, в Недобоуцы или в Шароуцы. Так как по самой лучшей деревне Хотинского цынута нельзя судить ни об обычаях, ни о нравах, ни об уме, ни о способностях молдавского народа, то я откладываю описание его до первого джока…»

Вдоль Днестра

 

    «Теперь можем отправляться далее; едем, едем! и вот подали… карту. От Хотина в Кишинев, Днестром, дорога по крутому берегу, в некоторых местах узка и опасна; но наш экипаж везде проедет…

 

    Не заезжая в Нагорени, Молодову, Коршан, Высилево, Вережаны и проч., где местоположение мило, прекрасно и близко к сердцу уроженца, но далеко от моих обстоятельств и привязанностей, я несусь далее. Атаки мимо!..

 

    Берега Днестра красивы, круты, скалисты, покрыты лесом и кустарниками; но они довольно наскучили нам единообразием предметов. В извилины заезжать не будем.

 

    ….а наконец Сорока. Маленький генуэзский замок, наподобие вырезываемого в гербах, вот все, что любопытно в м. Сороках. Против Сорок, за Днестром, г. Цекиновка, также ничем не замечательный.

 

    Еще несколько десятков верст по Днестру, и вы видите на левом берегу прекрасный, очаровательный дом; за ним видите вы крутизну берега, усеянного регулярно виноградником; далее, в группах фруктовых деревьев и тополей, беседка; песчаные тропинки тянутся туда и сюда. В устье впадающей лощины местечко. Это Каменка фельдмаршала графа Витгенштейна, героя и любимца России. Это рай! – Семейство ангелов!..»

 

 

 

 

На почтовых

 

«От о. Чорны к Сахарне страшно ехать по берегу Днестра; несколько верст дорога идет по скалистому скату, покрытому кустарником. Дорога так узка, что если мысленно предположить, что съехались на ней два экипажа, то все действие умственного организма головы вдруг остановится, подобно монголам пред Китайскою стеною.

 

    Народные экипажи в Молдавии называются каруцами; их два рода: конские и воловьи. – Первые так малы, как игрушки, а другие построены не на шутку и так велики, что две съехавшиеся могут загородить не только обыкновенную дорогу, по и дорогу в Тартар…»

 

На лодке

 

    «…я сажусь в челнок и плыву по течению Днестра…».

В Кишинев!

    «В Кишинев! и вот меряю я циркулем по масштабу 5 верст в английском дюйме, по этой бумажной плоскости, по прямой дороге через с. Лалово, Стодольну, Лопатку, верхнюю, среднюю и нижнюю Жору, чрез Суслени и другие не подписанные на карте селения до г. Орхея, который лежит на р. Реуте и который можно проехать без всякого внимания. Таким образом мы проехали уже около 40 верст; еще столько, и мы в благополучном городе Кишиневе».     

Через Бык в столицу Бессарабии

 

   «Остановимся на этой горе. Вот город на скале; вот и Бык; но о чем долго думать, переедемте через него! Да не подумает кто-нибудь, что я говорю о быке, который лег на дороге и не хочет встать, – совсем нет. География есть наука, описывающая, между прочим, что в Бессарабии есть река Бык, на которой лежит г. Кишинев…»

 

Владения Исаевны

 

    «…слово за слово, шаг за шагом, и мы уже тянемся ночью по грязным кишиневским улицам. Не зная никого в городе, самое лучшее велеть везти себя в заездный дом. – Вези меня в заездный дом! – вскричал я. – Нушти! – отвечал мне суруджи. – В трактир! – Ла каре фатирь? – Ну хоть к Дакару. – Нушти! – отвечал мне суруджи. – Стой! проклятый Нушти!

 

    В некоторых домах еще светилось; я чувствовал, что пахло жидами. – Фактора! – Фактора? Фактора? – раздалось со всех сторон. Во всех домах распахнулись двери, и вдруг какая-то магическая сила осыпала меня жидами. – Фактора вам? в трактир вам надобно? – Да! – К Исаевне, ваше благородие! лучше нет заездного дома во всем Кишиневе. – К Голде, в. б.! – кричала другая толпа. – Куда ближе, к Голде или к Исаевне, все равно! – К Исаевне ближе! – Не верьте им! к Голде ближе! Неправда, неправда! – раздавалось с левой стороны... – Ступай налево!.. – Направо! – кричали другие. – Вот Исаевна! – Вот Голда! – Где же? – Вот направо! – Не слушайте их, вот налево!

 

    Наконец с обеих сторон в один голос раздалось: здесь! вот направо! вот налево! – и я увидел, что левую пристяжную жиды тянули в вороты налево, а правую пристяжную в вороты направо, из чего я и заключил тотчас, что Исаевна и Голда обитают одна против другой. Но толстая жидовка слева предупредила толстую жидовку справа ласковым приглашением меня в комнату, и я вступил во владение Исаевны. Вещи внесли. Жиды рассеялись, как туман. На улице опять ничего не стало слышно, кроме еврейского испарения; петухи пропели полночь; дворовая собака в последний раз хамкнула; я потянулся – и заснул».

 

Первая прогулка по улицам Кишинева

 

    «Первое, что мне бросилось в глаза, были шинки и мелочные лавки; почти во всяком доме на окошках стояли в бутылях вино и водка, а на широких опускных ставнях табак, сера, гвозди, дробь, веревки, мешти, кушмы, трубки, кочковал, масло... – Всемогущий! – думал я. – Здесь везде продают; где же живут те, которые покупают? – Плачинда, плачинда! – вдруг раздался позади меня дикий голос. – Сам ты плачинда. проклятый! – и точно: молдаван с поджаренным лицом, как корка пирожная, замасленный, как блин, нес на медной сковороде жирную горячую лепешку и кричал: плачинда, плачинда! – Это завтрак для прохожих…

 

    Экипажей встречал я без счета; здесь, по большей части, все ездят в колясках, от последнего мазила с обритой бородой до первого бояра с длинной бородой. Но молдаванские кони не соответствуют венским экипажам…».

В Митрополии

 

    «Литургия совершалась самим митрополитом: глубокая старость его возвышала величие обрядов церкви.

 

    В Митрополии много было народа; близ левого клироса стояли женщины. Взглянув на них – хорошенькие! – думал я, но опустил очи свои, вспомнив: ты не в храме древних истуканов, не языческий грешник…

 

    По выходе из церкви я имел все законное право рассматривать богомольцев и богомолок, но рассказ об них, без имен, был трактатом о красоте и безобразии. Я скажу только вообще, что молдаванские купоны и куконицы по наружности очень похожи на русских госпож и барышен, французских мадам и демуазелей, испанских донн, английских леди а мисс, немецких фрау и фрейлейн и так далее. Глаза их черны, быстры и зорки; взгляды спрашивают каждого: “нравлюсь ли я вам? а? что? нравлюсь? ага! пропал!” – И потом вдруг – еще один умильный взгляд, как будто говорящий что-то вроде: “не бойтесь меня — я не жестока”».

 

В доме Варфоломея

 

    «Я хотел воротиться, как вдруг попадается навстречу старый приятель-товарищ. Сначала увлек он меня к себе, а потом повел знакомить с одним знатным бояром молдаванским.

 

    В доме встретил я все во вкусе европейской роскоши. Проходя залу, слух мой поражен был хлопаньем в ладоши и громкими повелительными звуками: Иорги! чу буче! – В следующей комнате хозяин дома сидел на диване всею своею особого. Едва мы взошли, он приподнялся, снял феску и произнес важно: слуга! пуфтим, шец, а потом повторил снова: Иорги! чубуче! – Арнаут Георгий подал и нам трубки.

 

    После долгих приветствий, завязался разговор между товарищем моим и хозяином. По приличию, я внимательно устремил очи на бояра и слушал его плавные речи; посмотрев на меня, он обратился к товарищу моему и сказал: Молдовеншти нушти? – Нушти, – отвечал мой товарищ. Тем и кончилось обращение ко мне. О приятностях выражений молдавского языка я не могу сказать ни слова, но мне всегда казалось, что хозяин рубил дубовые дрова, а щепка, летели прямо мне в уши.

 

    Так как есть меры и долготерпению, то, соскучившись слушать непонятный разговор, я неспокойно ворочался на диване, вертел шляпу, надевал перчатки, вставал с места, ходил по комнате, смотрел в окошко, кивал товарищу головой, давал знак глазами – ничто не помогло! как прикованный, сидел он на месте. Я уже... как вдруг дверь отворилась, входит дева...

 

       То, верно, дочь была бояра;
       Мы поклонились. Буна сара! –
       Тихонько молвила она.
       Казалось, бурная волна
       В младой груди ее кипела
       И рвалась вон! – Ралука! шец! –
       Сказал ей ласково отец,
       И, закрасневшись, дева села.

 

    Товарищ мой недолго думал, свел кое-как разговор с отцом и подсел к дочери. Несколько французских слов ободрили меня; как учтивый кавалер я также подал свое мнение о погоде; но речи наши скоро прервались взаимным согласием, что день был прекрасный, и заключением, что, вероятно, будет дождь, потому что нахлынула туча и отзывался гром.

 

    Между тем я заметил, что в очах у товарища моего потемнело, уста его точили сот и мед, вся вещественность его была в каком-то конвульсивном состоянии и начинала выражать верховное блаженство души и избыток сладостного огня, похищенного Прометеем с неба. Я знал, что подобное состояние продолжительно и заставляет забывать не только товарища, но и все в мире. Хозяин дома, наговорившись до усталости, предался вполне сладости молчания.

 

    Будучи вроде лишнего, я оставил хозяина в табачном дыму, товарища в чаду любви, а пышную Ралу в некоторой нерешительности, что удобнее на каждый вопрос отвечать: да или нет, хотя слова да и нет изобретены людьми решительными и для людей решительных».

 

Кишиневская квартира Вельтмана

 

    «…верный слуга мой переехал в отведенную мне квартиру. Запыхавшись, пришел я на новоселье, и, приближаясь к крыльцу, я уже мечтал, как полетит с меня платье и я погружусь в мягкую постель, как утопленник в волны. Но кто мог предвидеть новое огорчение? На крыльце встретил я хозяйку дома – молоденькую женщину в черном платье, которое к ней пристало, как весна к природе. На поклон мой я получил ласковое приветствие на французском языке. Она сама показала мне назначенные для меня комнаты и потом пригласила к себе…

 

   Утро и день провел я, приводя в порядок хозяйство свое. Столик под зеркалом накрылся чистой белой салфеткой, и разложился на нем весь мой necessaire: помада; духи; щетки: головные, зубные, ноготные; гребни, гребенки, гребешки; savon a la mausseline; бритвы barber; cuir de Pradier; Pate d'Amand, Pate minerale; ножички, ножницы; двуличное зеркало; и т. п. в<ещи>. Стол близ дивана покрылся зеленым сукном, и по чинам расставились на нем книги, бумаги мои, чернилица и перья. Уложив все, я лег на диван и восхищался мысленно устроенным порядком, квартирой и самой хозяйкой, которую чрез окошко я видел на крыльце. К вечеру влюбленный мой товарищ пришел ко мне».

 

В городском саду

 

    «…мы собирались в кишиневский сад. Чрез четверть часа мы были уже в нем. Гуляющих было очень много. В толпах искал я того ангела, которого видел в окошке, но напрасно; прелестное видение, как светлый метеор, пронеслось и исчезло навеки! Гуляющих было много: дам, девушек – миленькие мои! Что это за душенька, которая там кокетливо смотрит на нас?..»

Кишиневское озеро

 

    «Кончено о Кишиневе. Я все об нем уже сказал, что хотелось сказать. Забыл только объявить охотникам, что подле Кишинева было гнилое озеро, куда я хаживал от скуки стрелять бекасов, диких уток и гусей. Теперь это озеро для очищения воздуха спущено. Населявшая оное дичь переселилась далее на юг, в Буджак, частию на лиман Днестровский, на озера: Ялпух, Кагуль, Сасик и проч., а частию на нижнюю, болотистую часть р. Прута. Коренные крылатые обитатели сих вод, птицы бабы, лебеди и прибрежные цапли, приняли переселенцев с распростертыми крыльями…

 

    Рыбы, вонючие караси, населявшие озеро, не имея средств к переселению, со делались жертвою рыболовов; лягушки же, хотя довольно тесно, но до сего времени живут еще в проведенном канале».

 

Близ Бульбок, через гору

 

   Упоминание о Бульбоках – дорого для меня, автора этой статьи. В 1949 году это был еще райцентр Бульбокского района. В здешнем роддоме меня родила моя мать Софья Ивановна (ур. Богачук, по мужу, погибшему на фронте, – Мельник). Отсюда, с отцом Филиппом Евдокимовичем Кушнеренко, она пришла с младенцем на руках в местную церковь, что возвышалась близ моста через речку Бык. В этой церкви меня крестили. А потом увезли в близлежащее родное село Березки.

 

   Есть и более глубокие корни, связывающие роды Кушнеренко, Богачуков и Кравцов, из которых происхожу я, с этими, милыми моему сердцу местами между Кишиневом и Бендерами. Бендеры – колыбель наших родов.

 

   В 1770 году три брата по линии матери штурмом взяли Бендерскую крепость. Один Богачук погиб, второй был ранен и скончался от них. Выжил Степан Богачук. От него пошел мой прадед Степан, родившийся в 1824 году. Его сын Иван в середине XIX века взял в аренду земли между Кишиневом и Меренами, принадлежавшие помещику Дмитрию Рышкану. Этот бан был хорошо знаком опальному Пушкину. Иван Богачук с женой жил в землянке. Потом построил дома в Петровке, что близ Мерен. В Петровке родилась моя мать. А прадед Степан и дед Иван покоятся на сельском кладбище Петровки.

 

   В начале XIX века в Бендерах и Парканах, через которые часто проезжал Пушкин, уже жили семьи Кушнеренко. Тут родился прадед Александр. От него пошел мой дед Евдоким, который женился на Марии Михайловне Кравец, дочери унтер-офицера (фельдфебеля) Кравца, служившего в Бендерской крепости, награжденного медалью в память русско-японской войны. У них было четыре сына – Филипп, мой отец, и младшие Василий, Николай и Григорий. Все они родились в Бендерах, начиная с 1907 года. До войны вся семья деда-железнодорожника переехала жить в Кишинев. Туда вернулись и после войны. Дед Евдоким участвовал в Первой и Второй мировой войнах, награжден медалью за победу над Германией в Великой Отечественной войне. И вторая родовая колыбель – Кишинев, у Чуфлинской церкви со стороны здания нынешней Академии наук.

 

   А семейство Кравцов обосновалось в Березках. В 1940 году в селе появилась 17-летняя Софья Богачук, которую выдали замуж за Василия Мельника. Она родила Сергея и Федора. Но муж погиб в 1944 году при освобождении Польши. В 1947 году у Кравцов поселился мой отец Филипп Кушнеренко – сын Марии Михайловны Кравец. Через год он женился на 25-летней вдовушке с двумя сиротами Софье Мельник (ур. Богачук). Жили в старом глинобитном домишке с прохудевшей камышовой крышей. Потом – в новом просторном доме у колодца, с большим огородом, виноградником, палисадниками, полными белой сирени, роз, пионов, гладиолусов, георгин. Рядом была ранняя груша, которую обожал мой сын Вадим. Через много безуспешных лет в палисаднике поднялась и роскошная отцовская ель.

 

   Вот такие воспоминания навеял «Странник» Вельтмана.

 

    «От Кишинева вниз по долине реки Бык, близ с. Бульбок чрез мост, на высокую гору, потом горой, потом длинным спуском... и вот в нескольких верстах видны каменные, устарелые стены и башни Тигинские. Днестр в пространной долине, между садами, лесом, под крутизнами гор извивается, как дьявол-искуситель. За рекой с. Парканы и карантин, далее г. Тирасполь, далее стены Херсонские. Что за картина? как далеко человек видит, если у него глаза зорки и если все пред ним открыто».

 

Варница напомнила о шведском короле

 

    «Здесь, в 3 верстах от Бендер, вверх по Днестру и по сие время есть с. Варница. Здесь сын первого драбанта в мире, великий беглец с битвы Полтавской, никогда не пьющий горячих напитков и вечно нетрезвый, здесь, говорю я, в 1713 году, если кто помнит, Северный капрал, Карл XII обращает свой екзерцирхауз в крепость, противустает с горстию шведов всему гарнизону бендерскому; здесь сражается он pro arts et focis! в сей беспримерной битве теряет он часть уха, но не теряет бодрости и надежды победить 20 тыс. татар и 6 тыс. турок, осаждающих его. “Храбрые шведы, друзья мои! переносите припасы пороха и пуль в цитадель нашу – в канцелярию!” – восклицает он и тушит загоревшуюся свою крепость бочкой водки. Уже победа почти в его руках, Розен произведен уже на поле битвы в полковники, но – о проклятые ботфорты с длинными шпорами! вы были причиною падения героя!».

 

Невинное искушение

 

    «Грешно быть так близко от Тирасполя и не съездить туда, где некогда я выучился накладывать 25 различных пасьянсов, где так сладка и нежна стерлядь днестровская, где так велик, жирен и румян осетр, где так огромна белуга и зерниста икра свежепросольная! Грех было бы не заехать посетить добрых моих знакомых, добрых моих хозяев, не откушать у них русских щей, янтарной ухи и пирога, но 21 день карантина удерживает меня и читателей моих от этого невинного искушения».

 

По Нижнему Поднестровью

 

    «От Бендер вниз по Днестру места прелестны, природа и жители богаты, долина днестровская покрыта селениями, все протяжение реки осенено фруктовыми и виноградными садами. Как жив человек там, где природа прекрасна, воздух свеж и куда не заносится заразное дыхание притеснителей и возмутителей спокойствия.

 

    В котором-нибудь из этих селений мы остановимся. Садитесь, гости мои, под акацию; она разливает на нас благоухание свое; столетняя липа заслонила нас от солнца. Хозяин мазил уже заботится, чтоб угостить вас. Земфира и Зоица выносят приданое свое, разноцветные ковры своей работы, стелят на траву. Они не смотрят на вас, но очи их быстры и пламенны, темнорусые волосы завиты в косу, румянца их не потушит и время, груди их пышны, все они – свежесть и здоровье!

 

    Вот несут вам кисти прозрачного винограда, волошские орехи, яблоки, сливы, груши, дыни, арбузы, едва только снятый сот, душистый, как принесенный ореадой Мелиссою. Домашнее вино легко и здорово. Чу! раздались скрыпка и кобза; два цыгана запели мититику; старшие дочери-невесты собираются на джок; молодые молдаване лихими наездниками толпой подскакали к ним, слезают с коней, и все становятся в кружок. Здесь вы видите, как безмолвствуют уста их, как их взоры прикованы к земле и как движутся руки, ноги и весь кружок. Долго продолжается мититика, и наконец следуют за ней сербешты, булгарешти и чабанешти. Это веселее и живее…».

О чем молчит Овидиополь

 

    «Не Овидий ли жил, спросят меня, за Днестровским лиманом? там виден город Овидиополь. Нет, скажу я, Овидий Назон был сослан Октавием Августом в г. Томи в Мезии, где теперь г. Мангалия; там жил 10 лет изгнанный поэт. Может быть, какой-нибудь генуэзский корабль завез надгробный его камень вместе с балластом на место нынешнего Овидиополя и неумышленно поселил в потомстве сомнение к преданиям…».

 

В степях аккерманских

 

    «О степях Аккерманских Мицкевич все сказал, что можно было сказать; я не прибавлю ни слова и, подобно гонимому восточным ветром перекатиполе, переношусь от Аккермана и виноградных его садов в какую-нибудь из немецких колоний Буджака. Там спрашиваю себе кофе и одновременно ставлю знак удивительный перед гостеприимной и радушной немкой, которая со словом glaig  черпает уполовником из артельного котла, вмазанного в печку, вечно переваривающийся и кипящий, подобно солдатской кашице, кофе! Но я с таким же вкусом выпиваю его, как походный рыцарь старый рейнвейн из бочки иоаннисбергской».

 

Кагульское поле, Измаил, Вилково, Прут…

 

    «Из немецкой колонии еду я чрез Кагульское поле, где   Румянцев разгромил турок, еду в Измаил. Здесь Суворов  в продолжение 11 часов то наделал, что египетскому царю Псаметтиху с 400000 войском едва удалось сделать в 254040 часов пред ассирийскою крепостью Азотом в Палестине…

 

    Наговорившись вдоволь о Буджаке и о всех достопримечательностях бывшей Бессарабской Татарии, я выкрадываюсь незаметно из толпы своих читателей, которые с любопытством прогуливаются еще на лодках по Вилковским каналам, воображая, что они в Амстердаме, рассматривают укрепления Килии и Измаила, посещают порт Измаильский, покупают и кушают апельсины, рахат-лукум, финики, сливы и дульчец , пьют греческие вина и шербет, курят табак... я выкрадываюсь из толпы их незаметно и, задумавшись, как Гваринос, еду трух-трух, а инде рысью, по р. Пруту, по границе бывшей Турецкой империи…».

 

Мимолетные думы в дороге

 

    «Что за радость ехать одному и по большой дороге, и по проселочной тропинке жизни? На первой встречаешь нищих духом, а на другой нищих обыкновенных, как, например, вот этот, который молит меня о милостыне.

 

    Счастье! а что такое счастье? Глупый, нерасчетливый богач, который на бедность смотрит с презрением, сыплет деньги без пользы и без счету и, верно, подобно мне, не вынет серебряной монеты... и не скажет: прими, бедный странник!».

 

Возвращение из Тульчина в Бессарабию

 

    «Скоро очнулся я, вскочил и скорыми шагами пустился домой. Дома я заметил развернутую карту Бессарабии и вспомнил, что меня ожидают на Пруте. Быстро перелетел я туда, как звук слова от говорящего к внимающему, и потом медленно, как будто шагом, ехал я рекой, своротил направо, долиной к с. Лапушне, и потом чрез Чючюлени прибыл в с. Лозово.      Оно все в садах между крутыми горами, покрытыми густым лесом. Я не знаю отчего, но после долгого пути приезжаешь в подобные места с таким же удовольствием, как домой.

 

    Остановись подле одной касы, я вошел в нее. Как опрятно! Стены белы, как снег; против дверей на развешанных по стене обоях иконы, убранные цветами; полки и перекладины унизаны большими яблоками и чем-то вроде маленьких тыкв, похожих на звезды. Под образами, во всю стену, широкий, мягкий диван; перед ним чистенький столик; подле стен, на диване, сундуки с приданым дочерей хозяйских и разноцветные ковры их работы.

 

    Покуда готовили мне обед и жарили куропатку и вальдшнепа, которых я убил дорогой, я рассматривал живопись и значение икон. Вдруг заткнутая за обои бумага обратила на себя мое внимание. Писано по-русски; однообразное окончание рифм как будто осветилось. – Ба, стихи! – вскричал я, и давай читать…».

 

О переправах русской армии в 1828 году

 

    «Всякому известно, что 25 апреля 1828 года переправа через границу была при м. Скулянах, при м. Фальчи и при с. Вадулуй-Исакчи, но не всякому известны затруднения переправ весной, во время разлития рек. При с. Вадулуй-Исакчи прутская долина шириною до 4 верст. Все пространство наводнено, но преодолеть все можно. В одну ночь готов мост и плотина чрез наводнение. Это селение называлось прежде Траян; вероятно, потому, что над ним, на горе, оконечность древней границы, называвшейся также Траян – via Trajani – Траянов вал».

 

    «…простился я с Тульчином 20 апреля 1828 года; 22 был уже в Кишиневе, а 25 переправился с войсками чрез р. Прут при местечке Фальчи».

 

    « Смирно!.. в колонны стройсь!.. марш, марш!.. раздавалось на юге России. Быстро, как время, войска приближались к границе.

 

   Вот и перед моими глазами: пространная долина, зеленые камыши, болота, озера, река Прут. Мест. Фальчи на возвышенности противоположного берега. По извилистой дороге тянутся полки, обозы... Понтонный мост! до свидания, Россия!».

Кстати, о реке Прут…

 

    «Кстати о р. Прут. Волны ее родятся в горах Карпатских, гибнут в Дунае. Вообще ширина реки от 5 до 10 сажен. Вода от быстроты мутна, но здорова и имеет свойство минеральных крепительных вод.

 

    От самой австрийской границы до м. Липкан пробирается она подле крутого, лесистого берега Молдавии. С нашей стороны долина открыта, населения часты. Так, помню я, в с. Мамалыге, объезжая пограничную цепь, заехал я на ночлег к почтенному старику эсаулу…».

 

    « От м. Липкан до с. Костешты р. Прут, течет большею частию между скалистыми берегами. При Костештах в первый день течения своего встретила она непреодолимую гранитную зубчатую стену, но стена раздзинулась перед волнами Гиераза, как море пред народом Израильским.

 

   За Костештскими скалами вершина левого берега верстах в пяти тянется параллельно реке крутым обвалом. От вершины весь скат на несколько верст усеян курганами. Это место называется Сута Можиле (Сто Могил, или Курганов). Неровность места должна бы напоминать сильное землетрясение, страшную битву, но современники их, может быть, несколько уж тысяч лет как лежат под первым слоем земли, не заботясь о том, что иной живой много бы дал иному древнему мертвецу за рассказы о современных ему событиях.

 

   Далее р. Прут течет более по болотистой и покрытой камышом равнине. От Скулян вправо змеится за рекою дорога в Яссы, влево – в Кишинев.

 

   На сей последней Провидение сложило с князя Потемкина блеск, почести и заботы и отправило его к источнику сил по пути невозвратному.

 

   Ниже Скулян и Цецоры, где был лагерь Петра Великого, река Прут погружается более и более в камыши. Болотистая, покрытая озерами долина расширяется.

 

   Во время наводнений берега топки, непроходимы. Но ты, странник, ты, посланный для усиления пограничной цепи по этой стихийной змее в 740 верст длиною, проплыл благополучно верхом».

 

Вельтман в раю

 

   «От пристани г. Галаца я отправляюсь вниз по Дунаю, по устью прекрасному в Понт, потом в Пропонт; потом в Геллеспонт; потом, не задевая ни за один остров моря Эгейского и Средиземного, прямо к устьям Нила; Нилом к Мемфису; от Мемфиса, перенеся на плечах корабль свой, – по тому же тракту, по которому аргонавты переносили свои корабли, – на море, отделяющее земли Египетские от Обетованных, спускаюсь по оному до океана, орошающего и Аравию, и Иран, и Индию; океаном до слияния Тигра и Евфрата, и, наконец, плыву медленно вверх по последней реки до самого рая... Я был в раю...».

 

Виктор Кушниренко, историк литературы

Новости на Блoкнoт-Молдова