А. П. Боголюбов в Кишиневе. К 200-летию со дня рождения художника-мариниста

Алексей Петрович Боголюбов (16.III.1824, Померанье, Новгородская губерния-7.XI.1896, Париж) – русский художник-маринист. Внук писателя А. Н. Радищева. 

С 1841 года – мичман. В 1853 году с золотой медалью окончил Императорскую Академию художеств и назначен художником Главного морского штаба. В 1856 году побывал в Константинополе, на Дунае, в Синопе. Создал картины по заказу Александра II о Крымской войне.

    Это было непростое время. Специалисты отмечают: «Работа над выполнением царского заказа заставила Боголюбова осенью1856 года отправиться на Дунай, чтобы написать этюды с натуры для всех боевых морских эпизодов на Черном море. Начав с зарисовок корабельных маневров, уборки парусов и пушечных учений у крепости Исакчи, Боголюбов сделал множество этюдов Константинополя и, наконец, прибыл в Синоп, уже “подготовленный всеми реляциями известного боя”. В Синопе Боголюбов пробыл месяц, нарисовал и написал его “со всех сторон”. Работать было трудно – война едва отшумела, и обстановка повсюду была еще очень тревожной». Возможно, уже тогда побывал в Бессарабии. Стал академиком, профессором живописи.

   С 1873 года, из-за болезни сердца, до конца жизни был в Париже. Но в 1877 году он, действительно, отправляется на театр боевых действий русской армии. Появляются полотна «Взрыв турецкого броненосца “Люфти-Джелилк” на Дунае 29 апреля 1877 г.», «Переправа русских солдат через Дунай и Мачина», «Потопление турецкого монитора “Сейфи” на Дунае 14 мая 1977 г.», «Высадка в Мачин корпуса генерала Циммермана», «Атака катера “Шутка” турецкого парохода на Дунае 14 мая 1877 года», во время которой ранены Скрыдлов и Верещагин. Картина «Дело лейтенанта Скрыдлова на Дунае» закончена в 1881 году. Тогда Верещагин он вновь побывал в Болгарии. О поездке на фронт в 1877 году с прибытием в Кишинев он подробно писал в «Записках моряка-художника».

      «Но шло медленно выздоровление Николая Петровича, и я, несмотря на нашу истинно братскую любовь, ясно видел, что житье во Франции ему не по натуре, да и не по душе. А потому, погостив у меня 2 года, он решил поехать на житье в Москву, где были у нас добрые знакомые и небольшая родня. Несмотря на наше знакомство в Париже с семействами С. С. Полякова, г. г. Франкештейнов, Броневских, гр. Муравьевых и других обитателей, привычка к Родине проявлялась у него постоянно. Но вот наступила роковая година для нашего отечества. В воздухе носилась будущая война за освобождение братушек. Многим дело казалось правым и христианским, но были люди, которые с грустью смотрели на эти крестовые походы. Дипломатия была в черных очках и не видела будущих невзгод, павших на наше отечество. Немцы перехитрили нас, а за ними и все остальные державы нас предали и оставили. Мы разорились в пух. Выиграли почти ничего, но до сих пор еще в смысле золотого рубля мы ничтожны. Конечно, не мне вступать в разбор происшедшего. Настанет время, когда ясно историк изложит наши ошибки. Я приехал в Петербург, когда война была уже объявлена, и повстречался с моим старым товарищем гвардейского экипажа капитаном 1 ранга Эйлером. Пошел на Дворцовую площадь смотреть, как славный батальон гвардии под командой полковника Озерова парадировал перед Государем отход на Дунай. В городе было большое движение. Все шептались. Кто уверенно, а кто и с боязнью. Конечно, офицерство ликовало, это их элемент, их будущее, следовательно, энтузиазму было много. На третий день моего приезда я был у Наследника в Царском Селе. В Александровском дворце под управлением Государыни Цесаревны работал Красный Крест. Будучи знаком со всеми, я зашел в библиотеку, где образовалась швейная из разных придворных дам. Владея рисунком выкройки, я скроил 42 халата. Всем заведовала фрейлина Цесаревны гр. Апраксина (после кн. Оболенская) и секретарь Ее Высочества Ф. А. Оом. По соизволению Цесаревича я прожил в Царском около двух недель, посещая усердно аристократическую швейную, кроя и полосуя холст для всяких потребностей. Великий Князь спросил меня: “Ну, а вы, Алексей Петрович, на войну поедете?” – “Ежели прикажут”, – ответил я. И на другой день он объявил мне, что Государь император приказывает мне писать уже совершившиеся события на Дунае – батарейный взрыв турецкого монитора, дела лейтенантов Дурасова и Шестакова и высадку наших войск в Добрудже».

    Из Москвы до Кишинева художник следовал на поезде. Стоял жаркий июль. Он проехали мои родные места – Тирасполь, Бендеры, Булбоаку, Мерены. «Получив от министра Двора открытый лист на проезд на театр войны, я поехал в Москву. Закупил нужные пожитки для походного художника и прибыл в Кишинев под тропическим проливным дождем. Железнодорожная станция уже была во власти какого-то капитана. Поезда сменялись поездами, обозами пьяных солдат и артиллерии, так что прошло часа полтора, когда была возможность поговорить с капитаном, который на вопрос мой, могу ли я ехать далее с открытым листом, объявил: “Нет, вы должны взять здесь военный билет 1-го класса на Браилов, а хотите – так и на Бухарест”. – “А где его берут?” – “Это в штабной канцелярии”. – “А как туда попасть?” – “Это как хотите. Пожалуй, я вам дам провожатого”. И дал какого-то солдатика Ермольева. В это время дождь приостановился, но грязища кругом стояла непролазная. Послал я Ермольева в город привести возницу. Через полчаса он привел какую-то телегу, и мы поехали. Добрались до штаба и доехали до крыльца. На спине Ермольева, по случаю лужи по колено, я зашел в воинское присутствие, где за столом сидело человек 7 писарей, конечно, пьяных наполовину и с папиросами в зубах. На запрос мой о выдаче проездной карты приличный писарь сказал: “Да г. полковник с гостями в карты играют, побывайте завтра утром”. – “Ну, так поди и отдай полковнику мой открытый лист и скажи, что я не жду. А ежели не даст, так скажи сейчас же, что буду телеграфировать главнокомандующему В. Кн. Николаю Николаевичу”. В момент писарь начал застегиваться, прихорашиваться и выбежал на двор. Через минут 10 вошел в белом кителе краснорожий господин с усами до груди, осмотрел меня и говорит: “Да вы живописец?”. – “Да, – говорю, – я не военный, штатский из Академии и от Цесаревича”. – “Так что ж вы будете там делать?” – “Что приказано, прочтите хорошенько бумагу”. Тут он ее пробежал и вдруг добродушно улыбнулся и говорит: “Ну, это другое дело. А ты, что же, скотина, – обратился к писарю, – ничего этого не доложил, прохвост такой. Я бы скорее выдал”. И точно, сам выписал мое имя на розовом билете, и через минутку я опять ковылял по грязи на станцию. Уже смеркалось. Спрашиваю станционного коменданта (как их тогда звали), когда идет поезд. “Завтра в 5 часов утра”. – “Так где же мне ночевать?” – “Да нигде места не найдете. У меня тоже нет. Хотите, лягте на этот стол, на эту половину, ибо другую я отдам штаб-доктору. Вот все, что могу вам предложить, а пока положите на ваше место пожитки, в оправдание будущего, и пойдемте ко мне в каморку пить чай и покурить”. Я поблагодарил его от души и вошел в каморку, где стол готовили 5 офицеров и штаб-доктор Ширяев, с которым я сейчас же познакомился. Комендант, капитан, оказался премилым человеком, веселым и пьющим. Почти все пили пунш, но так как о коньяке и помину не было, то заливали чай очищенной водкой, заправляя лимоном.  Проспал я на столе благополучно, будучи очень уставшим, и, поблагодарив добродушного коменданта, поехал в Яссы, дав слово на обратном пути отдарить его рисуночками на память за гостеприимство».

    В тот же день Боголюбов проехал Стрэшены, Кэлэраш, Унгены, пересек пограничную реку Прут и оказался в Яссах. Затем отправился в Брэилу.    «Яссы были полны военным людом. Около станции стоял лагерем какой-то полк, тут же помещался барак для больных и раненых под опекою князя Друцкого-Любецкого, моего знакомого. Несмотря на то, что война только началась, больных было уже много. Тиф был в полном разгаре. Около больных ходили фельдшерицы и сестры Красного Креста. “Славный это народ, – сказал мне князь, – работают с самоотвержением, безусловно, есть и канальи-нигилистки между ними. Недавно выгнал одну за то, что когда умирающий солдат просил позвать попа, то она начала его убеждать, что и без Бога дорога гладка в вечность и что всё это вздор и болтовня”. Надо отдать справедливость кн. Друцкому-Любецкому, что он до конца ревностно нес свою обязанность и что барак его самый бойкий, как передаточный, содержался в строгом порядке и чистоте. Порадовала меня особенность в Яссах – все извозчики были русские скопцы. Живут очень зажиточно и составляют свою корпорацию во всей Румынии, ибо в Браиле, Добрудже и даже Бухаресте их везде встречаешь. Вечером я отправился дальше и на другой день достиг Браилова, главного пункта моих работ. По дороге повидал впервые удаль и фатализм нашего русского солдата. Везде на станциях, не то что в вагонах и на платформах, кишели их группы. Из окон раздавался хохот и хоровая песня, а на платформах с бубнами и тарелками отплясывали трепака, свистя и завывая всякими гиканьями».

    Как и в Яссах, Боголюбов стремится подробно описать свое пребывание в Брэилове, на Дунае, в Добрудже и других местах. « Приехав в Браилов и взвалив на скопца-извозчика свой скарб, я его спрашиваю: “Какая здесь лучшая гостиница?”. – “Да все хороши, ваше превосходительство”. – “А где живут моряки?” – “А это в Европейской. Там весело и артистки есть”. – “Значит, кабак?” – “Зачем кабак, генералы останавливаются”. – “Ну, вези к генералам”. Европейская гостиница была полна, как огурец, но услужливый грек-хозяин, или скорее жид, попросил обождать до 3-х часов, ибо выбывает инженер-полковник. Я остался в зале, расспросил, кто здесь флотские офицеры. “Да их человек 10 живет, а вот идет мичман Федоров”. Я с ним раскланялся и сейчас же вступил в тесную дружбу, ибо он занимался живописью и страшно обрадовался, узнав, кто я такой. С той минуты он сделался со мною неразлучен, и я ему много обязан за все его услуги. И в тот же день перезнакомился со всеми моими юными товарищами по флоту. Комнату мне дали приличную, довольно чистую, а к услугам явился сейчас вестовой матрос. В 7 часов сервирован был обед, за которым, точно, играли венгерские артистки, сильно нарумяненные и отчаянно декольтированные. По окончании концерта они все разбрелись по номерам, а в том же зале составился “банк”, переходивший в штос и ландскнехт. Народу собралось много, курили и пили, и хохотали до глубокой ночи. Но так как я чувствовал усталость, то и отправился спать. Уж я разделся, как кто-то постучался ко мне в дверь. Я зажег свечу и отворил дверь. Вижу, передо мной стоит высокий господин. “Вам что надо?” – “Извините, ваше сиятельство. Я доктор при отеле, спать вам одним скучно, так не прикажете ли, я приведу вам прекрасную девицу”. – “Я женат, и девок мне не нужно, благодарю за предложение”. – “Да что же, что женаты. Царь Петр Великий сказал, коли между мужем и женой три горы да три речки, так всё простительно”. – “Ну, ну, убирайтесь к черту”. И я захлопнул ему дверь на самую рожу.

  Наутро мичман художник Федоров поехал со мною к флотскому начальнику капитану 1-го ранга Беклешову, который, узнав, кто я такой, сказал Федорову: “Так будьте при профессоре и все, что необходимо, – катера, пароходы, чтоб были к его услугам”. Поблагодарив за внимание, я пошел с ним на Дунай. Весь берег был заставлен взятыми в плен турецкими катерками и лодками. Курился военный пароход, которым командовал гвардейского экипажа лейтенант Петров, бывший с Дурасовым на миноносце для взрыва турецкого монитора. Он предложил мне, когда угодно, ходить с ним по Дунаю, по разным станциям, где он забирал больных и раненых, чем я и пользовался впоследствии. В этот день я никаких речных экскурсий не предпринимал, но поехал с Федоровым зачерчивать берега и батарею нагорную для картины взрыва другого турецкого монитора. По дороге сюда я купил иллюстрацию, где был рисунок Браиловского моста через Дунай художника Н. Каразина. Но напрасно мы искали пункт, откуда он был снят. И точно, таких контуров не существовало. После, когда в России я встретился с художником, то на вопрос мой: "Откуда вы брали вид на Браиловский мост?" – он с усмешкой мне ответил: "Да вот еще чего захотели, я там и не был и, конечно, навалял всё из головы. На 10 целковых, которые Гоппе платит за рисунок, разве можно работать". Надо отдать справедливость, что все работы г. Каразина таковы, хотя он талантливый иллюстратор, но натура для него не существовала во всех его рисунках и картинах. Вечером я пошел в Публичный сад. Народу была масса, горела вонючая иллюминация около вокзала, а в аллеях наше офицерство бойко разгуливало с дамами всякого пошиба. В кафе вокзала играла музыка, и танцевали очень оживленно. Пыль стояла столбом от вертящейся публики, а на столиках пили сорбеты, вино и пили дульченцы (варенье со стаканом воды). В глубине зала направо в комнате шла игра, конечно, в азарт и пилось пиво и местное вино. Тут же в зале была эстрада, на которой в антракты танцевали, пели певицы, вроде Европейской гостиницы. Такая жизнь повторялась изо дня в день, пока я там проживал. Жизнь здесь кипела ключом. Лица сменялись ежедневно проходящим войском. А когда проходила конница, то гаму бывало еще более. На третий день моего приезда мне дан был паровой катер, на котором наши храбрецы ходили подрывать турок, и мы пошли в приток Дуная, где виднелись мачты затонувших броненосцев. Зачертив местность, я подготовил этюд масляными красками и закончил день тем, что отпилил флагштоки обоих мониторов и взял с мачт куски проволочных снастей на память. 3 дня сряду я занимался этой работой. Тут у берега стояли в камышах рыбаки. То были все красавцы, не утратившие ничего из своей народности. Благодаря им, я по колено в грязи прошел по камышам, где на берегу лежала громадная дымовая труба одного из броненосцев. Каков же должен был быть взрыв, ежели такая тяжесть перелетела через весь приток и в шагах ста рухнула на землю.  Потом я ездил около недели на место высадки наших войск в Добрудже корпуса генерала Циммермана, что совершалось на баржах и 7-ми пароходах, их тащивших со множеством всякого рода мелких гребных судов, набитых войском. Со всего этого надо было делать этюды. Многих пароходов уже не было, они прошли вверх по Дунаю, а потому пришлось за ними гоняться то в Галац, то выше.  Видал я на своем веку пальбу морскую и земную, но порохового подводного взрыва мины не видывал. Благодаря Беклешову и коменданту браиловского порта мне отпустили пуда 2 пороху. Все это засмолили в ящике, привязали к буйку, провели приток электричества и в один прекрасный вечер угостили меня этим зрелищем. После чего я уже свободно мог писать ночной взрыв по Государевому заказу. Пришлось мне несколько раз ездить вверх по Дунаю на пароходе с лейтенантом Петровым. Трудная была это обязанность. Каждый раз привозили до 100 больных и раненных русских солдат и турок. Конечно, с ними не очень церемонились, а потому случалось, что во время пути умирало человека по два и по три. Санитаров было мало, жара стояла страшная, так что офицеры и матросы утоляли жажду этих несчастных. Но время было военное, а потому и смотрелось на все хладнокровно и делалось, что можно. Каждый раз по прибытии парохода его дезинфицировали, жгли серу, прокуривали дымом и мыли карболкой стены. Проходили мы и минные заграждения на Дунае, скрепя сердце, ибо черт его знает, быстрое течение могло их снести на место, где рассчитывали проход для судов. Но Бог миловал. Работая в камышах и часто встречаясь с рыбаками-красавцами, я покупал у них рыбу, которую отдавал матросам парохода или парового катера. Ее много в Дунае, но вкус тинистый, отвратительный. Стерлядь не янтарная, что на Волге или на Дону, а бурая. Раки хотя огромные, но совсем пустые. Впрочем, ее в Браилове летом почти не едят, ибо боятся лихорадок.  Прожив здесь больше месяца, я закончил мои работы с натуры. И хотел ехать в Систово, чтоб пробраться в ставку Наследника Цесаревича. Но вдруг меня хватила лихорадка после того, что я промок на проливе. Флотский доктор дал мне громадный прием хины. Сделалась у меня слабость и дурман, и я порешил вернуться домой, ибо дело лейтенанта Скрыдлова и Верещагина писать было невозможно потому, что под Рущуком Дунай еще не был нами занят и стояли турецкие два монитора.  За неделю до моего отъезда пришел поезд, на котором везли раненого Скрыдлова, которого я посетил и подробно разузнал, как он делал свой молодецкий набег на турку, за который и поплатился раной в ногу и украсил свою грудь орденом св. Георгия. Но вид его был вполне бодрый, и мы расстались, сказав друг другу до свидания. Распростившись со своими флотскими знакомыми, я отправился в обратный путь. Мичман Федоров так усердно со мною работал, что решился предаться живописи сейчас же по окончании войны. Что он и сделал, поступив в Академию. Но поздняя подготовка и рисунок строгий ему были трудны. Писал он несколько картиночек, делал рисунки, но все это было слабо, и что с ним стало после, мне неизвестно. Приехав в Москву, я нашел моего брата хуже, чем оставил. У него опять шли отбрызги косточек от оперированного бедра, причинявшие адскую боль. Спасибо хирургу Стукавенко, который довел его через год до полного выздоровления».

   Судя по всему, Боголюбов возвращался в Москву поездом, через Кишинев-Мерены-Булбоаку-Бендеры-Тирасполь-Раздельную- Киев.

    В 1881 году он вернулся в Болгарию, о чем подробно рассказал в «Записках» в главе «Дело Скрыдлова». «Но вот всех нас как громом сразила внезапная весть о кончине императора Александра II I марта 1881 года. По всей нашей колонии уныние было всеобщим. Ходили всякие разноречивые рассказы о кончине Государя. И кто-то мне сказал, что в числе покусившихся был Емельянов. Да не тот ли это ученик Школы технической имени Цесаревича Николая, который был здесь пенсионером Г. О. Гинцбурга и которого я вместе с М. М. Антокольским по его нерадении и дерзости выслал в Петербург как негодного человека, который на вопрос, почему он не ходит в церковь, ответил: “Да я и дома не молюсь, так что мне там делать”. Всех пенсионеров было здесь 4. Один, столяр, умер. Другой, Емельянов, был выслан. Слесарь Пожалостин женился и изменился, и преталантливый резчик погиб от пьянства. Всех их знал хорошо Государь Наследник и всегда интересовался их успехами, ибо заведение, из которого они вышли, состоит под его личным высшим покровительством. На другой день после присяги мы попросили Ивана Сергеевича Тургенева составить адрес от Общества русских художников к новому императору, что он исполнил в коротких, но весьма прочувствованных словах.  Считая моим благодетелем усопшего Государя, я было собрался ехать в Петербург, но после долгого размышления определил, что мое место там вовсе не необходимо и что, пожалуй, мои “доброжелатели” из-за злорадства скажут: “Вот он обрадовался и щеголяет, что близок к Государю Александру Александровичу, и навязывается, пользуясь столь прискорбным исходом жизни Царя-Освободителя”. Чистосердечно говорю, что мученическая смерть этого праведника глубоко меня тронула и в тиши я не раз слезно молился об успокоении его праведной души. Надо было исполнить последний заказ дунайских событий, а именно подвига лейтенанта Скрыдлова, для чего необходимы были этюды с натуры местности с берегов Дуная. Почему, заручившись от генерального консула в Париже рекомендательными письмами к рущукскому консулу Ладыженскому, в апреле я отправился через Вену в Болгарию. В Рущуке стояла болгарская флотилия под командою капитан-лейтенанта Конкевича. В его ведении было 3 подаренных Россией речных парохода, со значительными складами угля. Да кроме того Россия отдала братушкам богатый склад артиллерии и всех госпитальных и аптекарских принадлежностей. Пароходы держались исправно. Почти все матросы-болгары от наших научились говорить по-русски и смотрели браво. Благодаря консулу Ладыженскому, в семье которого я был принят весьма радушно, Конкевич поместил меня на свободную квартиру лейтенанта Шишмарева, бывшего в устье Дуная по делу Международной комиссии, я жил весьма прилично.  Мне дали легкий пароходик и приставили ко мне лейтенанта Федосьева, который не раз ездил со мною на место скрыдловской атаки турецкого броненосца. Местность здесь крайне живописная, высокая, нагорная и крутая. Во время атаки по всей возвышенности были расставлены турецкие стрелки, и надо дивиться, как эта утлая минная лодка не была потоплена, но только искалечена пулями противников, переранивших всех смельчаков. К сожалению, провод электрический был перебит, и за подведенной миной взрыв не последовал. Но дело было сделано, и турки сейчас же отретировались к Рущуку, дав возможность нам сделать минное заграждение, без которого мониторы могли парализовать наше мостовое сообщение. Раненые Скрыдлов и Верещагин дали задний ход и скрылись в камыши, удачно найдя проток к Дунаю.

Окончив работу на реке, я у консула нанял коляску поденно по 40 франков и отправился в Мечку, где снял вид долины, бывшей нашей позиции войск, и через 3 дня вернулся обратно в Рущук. Проехав болгарские деревни, я могу сказать, что народ живет здесь хорошо, пьет местное недурное вино и изобилует фруктами и овощами. Кормили меня курицею, которую, ощипав, прямо совали в горячую золу и пекли, отчего шкура ее сползала, как перчатка, составляя вкусное блюдо с соусом из помд'амуров, или помидоров, как хотите. Ел я зайцев с сметаной, уток и дупелей, так что в городе такой кухни не имел в ресторане. Город Рущук очень оригинальный со своими древними мечетями и горою Левон-Тобия. Все это я снял акварелью и в масляных этюдах, что мне не мешало по вечерам ходить в столовую отеля и вглядываться в ее обитателей. Не знаю почему, как прежде в Синопе, Самсуне, Трапезунде и Константинополе, я всегда уважал турецкий народ за его честность и стойкость, так и здесь он мне был душевен и мил».

   Боголюбов хотел было возвращаться в Россию через Прут и Бессарабию, но река разлилась, размыла дороги. И художник вернулся по иному пути. « Но вот я окончил свои работы, распростился с Ладыженским, Федосьевым и доктором Заком. Хотел ехать обратно через Браилов в Россию, но дорога, размытая рекой Прут, убедила меня снова взять путь на Вену, Варшаву, Смоленск, где я не бывал никогда, но имел дальних родственников в лице И. М. Дашкевича и его жены Елены Алексеевны, урожденной Новиковой».

Виктор Кушниренко, пушкинист