Предупреждение поэту

Печальная история о том, как круто изменилась жизнь Пушкина после царской милости и после того, как почтовая коляска с ним перевернулась

на пути в Москву

  

В Москву под присмотром фельдъегеря

 

    Эта история началась после коронации нового императора Николая I и его супруги императрицы Александры Федоровны, прошедшей в Успенском соборе Московского Кремля 22 августа 1826 года.

 

     Через неделю, 28 августа, дежурный генерал А. Н. Потапов, возможно, под диктовку начальника Главного штаба генерала И. И. Дибича записал резолюцию нового императора: «Высочайше повелено Пушкина призвать сюда. Для сопровождения его командировать фельдъегеря. Пушкину позволяется ехать в своем экипаже свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта. Пушкину прибыть прямо ко мне. Писать о сем псковскому гражданскому губернатору». 31 августа из Москвы в Псков отбыл фельдъегерь с секретным предписанием.

 

    3 сентября 1826 года псковский гражданский губернатор Б. А. фон-Адеркас без промедления отправил Пушкину в Михайловское секретную копию о царской милости нового императора Николая I: «По Высочайшему Государя Императора повелению, последовавшему по всеподданнейшей просьбе, прошу покорнейше ваше превосходительство: находящемуся во вверенной вам губернии чиновнику 10-го класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при посылаемом вместе с сим нарочным фельдъегерем. Г. Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба Е. В.     Начальник Главного штаба Дибич».

    8 сентября 1826 года опальный Александр Пушкин, по воле императора Александра I отбывавший первую ссылку в Бессарабии и Одессе в 1820-1824 года, а затем – вторую в Михайловском в 1824-1826 годах, доставлен фельдъегерем Иваном Федоровичем Вальшем (Вельшем) утром в Москву в Главный штаб, находившийся напротив Кремля. Поэт тут же оказался в руках самодержцев.

 

   Дежурный генерал А. Н. Потапов (1772-1847; участвовал в подавлении восстания декабристов, был в составе комиссии для суда над декабристами, произведен в генерал-лейтенанты, награжден золотой табакеркой) сообщил запиской начальнику Главного штаба генерал-лейтенанту И. И. Дибичу: «Имею честь донести Вашему Высокопревосходительству, что сейчас привезен с фельдъегерем Вальшем, из Пскова, отставной 10 класса Пушкин, который оставлен мною при дежурстве впредь до приказания». На записке ответ Дибича Потапову: «Нужное. 8 сентября. Высочайше повелено, чтобы вы привезли его в Чудов дворец, в мои комнаты, к 4 часам пополудни». Малый Николаевский дворец располагался в Кремле. Почти целый день Пушкина держат в дежурстве под усиленным присмотром.

 

    В 4 часа пополудни состоялась аудиенция в Чудовом дворце Кремля. Она продолжалась около часа. В конце аудиенции поэт заговорил свободнее, но это не понравилось монарху. Выйдя с освобожденным Пушкиным к придворным, Николай I сказал: «Теперь он мой».

 

   Оставив вещи в двухкомнатном номере гостиницы «Европа», освобожденный Пушкин поспешил к дяде В. Л. Пушкину, жившему на Старой Басманной. Город быстро узнал о царской милости и освобождении Пушкина. К В. Л. Пушкину пожаловал С. А. Соболевский. За ужином поэт поручает ему передать графу Ф. И. Толстому-американцу вызов на дуэль. К этой дуэли поэт готовился с 1820 года в Кишиневе.

 

   Между тем, Пушкин все более и более втягивается в светскую жизнь столицы, радовавшейся прошедшей тут коронации императора Николая I. 10 сентября поэт впервые читает у Соболевского трагедию «Борис Годунов». 12-го – присутствует во вновь отстроенном Большом театре на представлении. Пушкин – не император, но он – первый поэт России. Общий гул, все бинокли обращены на Пушкина. 20-го – С. А. Соболевский подает в Цензурный комитет рукопись Пушкина «Две повести. Граф Нулин и Братья разбойники», а 23-го – рукопись второй главы «Евгения Онегина». Пушкин потрясен рассказами «сведущих» людей о возмущении декабристов 14 декабря 1815 года и их казни 13 июля 1826 года. 18 октября – в типографии А. Семена отпечатана тиражом 2400 экз. вторая глава романа в стихах «Евгений Онегин».

 

Ностальгия по прошедшему и счастливому в Кишиневе

 

    Пришло письмо из Кишинева, отправленное 30 октября. Оно было от очень близкого друга, отставного майора Николая Степановича Алексеева. После землетрясений дом бессарабского наместника сильно пострадал. Инзов переехал на время ремонта в дом белецкого исправника Бодеско. А Пушкин перебрался в молдавскую кэсуцу, находившуюся неподалеку от домов Инзова и Бодеско, – на квартиру к Алексееву. Там он жил с ним в одной комнате до отъезда в Одессу. Там поселился и в свой последний приезд в Кишинев весной 1824 года.

 

   Воспоминания овладели Пушкиным. Он уселся в кресло в молдаванской красной шапочке и халате. На столе – кишиневские масонские тетради в черном сафьяне, подаренные Алексеевым и генералом П. С. Пущиным. А в большом письме столь знакомый почерк друга…

 

    «Во время, когда я думал писать к тебе посторонними путями, любезный Пушкин, через посредство Крупенской, которая бралась доставить письмо к сестре своей Пещуровой, как узнаю, что ты в Москве. Радость овладела мной до такой степени, что я не в состоянии изъяснить тебе и предоставляю судить тебе самому, если разлука не уменьшила доверенности твоей к моей дружбе.–

 

    С какою завистью воображаю я московских моих знакомых, имеющих случай часто тебя видеть; с каким удовольствием хотел бы я быть на их месте и с какою гордостью сказал бы им: мы некогда жили вместе; часто одно думали, одно делали и почти – одно любили; иногда ссорились, но расстались друзьями, или по крайней мере, я так льстил себе. Как бы желал я позавтракать с тобою в одной из московских ресторациев и за стаканом Бургонского пройти трехлетнюю кишеневскую жизнь, весьма занимательную для нас разными происшествиями. Я имел многих приятелей, но в обществе с тобою я себя лучше чувствовал, и мы кажется оба понимали друг друга; несмотря на названии: лукавого соперника и черного друга я могу сказать, что мы были друзья-соперники, – и жили приятно!

 

    Теперь сцена кишеневская опустела, и я остался один на месте, чтоб, как очевидный свидетель всего былого, мог со временем передать потомству и мысли и дела наши. Всё переменилось здесь со времени нашей разлуки: Сандулаки вышла замуж; Соловкина умерла; Пулхерия состарилась и в бедности; Калипсо в чахотке; одна Еврейка осталась на своем месте; – но прежних дней уж не дождусь: их нет, как нет! Как часто по осушонным берегам Быка, хожу я грустный и туманный и проч.: вспоминая милого товарища, который умел вместе и сердить и смешить меня. Самая Madame  Вольф сильно действует на мое расположение, – и если ты еще не забыл этот предмет, то легко поймешь меня .....!

 

    Место Катакази занял Тимковской, ты его верно знаешь: он один своим умом и любезностью услаждает скуку. Ты может быть захочешь узнать, почему я живу здесь так долго, но я ничего тебе сказать не в состоянии; какая-то тягостная лень душою овладела! счастие по службе ко мне было постоянно: за все поручении, мною выполненные с усердием, полу-милорд наградил меня благодарностью и несколько раз пожатием руки; чины же и кресты зависели от окружающих, коих нужно было просить, а я сохранил свою гордость и не подвинулся ни на шаг. – Теперь его чорт взял, он отправился в Англию, но я ожидаю способов возвратиться в Москву белокаменную и соединиться с друзьями, но:

 

 

“Сколь многих взор наш не найдет

Меж нашими рядами!”

 

   Меж тем я уверен, что ты меня вспомнишь: удостоенный некогда целого послания от тебя, я вправе надеяться получить несколько строк, а также, если можно, и чего-нибудь нового из твоего произведения. Я имел первую часть Онегина, но ее кто-то зачитал у меня; о второй слышал и жажду ее прочесть. – Если вздумаешь писать ко мне, то надписывай прямо в Кишенев, а всего лутче пошли в дом Киселевых, кои ко мне доставят и таким образом будут нашим почт-амтом. –

 

    Я часто говорю о тебе с Яковом Сабуровым, который вместе со мною в комиссии по делам Варфоломея, – он тебя очень любит и помнит. –

 

    Липранди тебе кланяется, живет по прежнему здесь довольно открыто и, как другой Калиостро, бог знает, откуда берет деньги. –

 

    Прости, с нетерпением ожидаю удостоверения, что в твоей памяти живет еще Алексеев».

 

Александр Пушкин: «Как счастлив я…»

 

    2 ноября Пушкин выехал из Москвы в Михайловское, чтобы «похоронить себя в деревне», «в моей избе». «На дорогу» Соболевский дал ему с предосторожностями «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева!..

 

   Через 7 дней, 8 ноября, поэт добрался до пустынного Михайловского, его встретила только няня Арина Родионовна да вся дворня.

 

   9 ноября Пушкин не без легкой радости сообщил князю П. А. Вяземскому в Москву: «Вот я в деревне. Доехал благополучно без всяких замечательных пассажей; самый неприятный анекдот было то, что сломались у меня колеса, растрясенные в Москве другом и благоприятелем моим г. Соболевским. Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутою тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни – ей-богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр.».

 

    15 ноября Пушкин заканчивает здесь записку «О народном воспитании», заказанную царем. И тут же углубляется в работу над пятой главой «Евгения Онегина», которую завершает 22 ноября.

 

Как счастлив я, когда могу покинуть
Докучный шум столицы и двора
И убежать в пустынные дубровы,
На берега сих молчаливых вод…

 

Александр Пушкин: «…я не могу дышать»

 

   Через две недели, 23 ноября, Пушкин выехал из Михайловского в Москву. В тот же день у села Козырьково коляска перевернулась, и поэт получил травмы. Раненого привезли обратно в Псков и на время лечения поместили в городской гостинице.

 

    1 декабря Пушкин отправил из Пскова письмо своему другу В. П. Зубкову в Москву. «Дорогой Зубков, ты не получил письма от меня, – и вот этому объяснение: я хотел сам явиться к вам, как бомба, 1 дек., т. е. сегодня, и потому выехал 5-6 дней тому назад из моей проклятой деревушки на перекладной, из-за отвратительных дорог. Псковские ямщики не нашли ничего лучшего, как опрокинуть меня; у меня помят бок, болит грудь, и я не могу дышать; от бешенства я играю и проигрываю. Довольно об этом; жду, чтобы мне стало хоть немного лучше, дабы пуститься дальше на почтовых.

Оба твои письма прелестны: мой приезд был бы лучшим ответом на размышления, возражения и т. д. Но раз уж я застрял в псковском трактире вместо того, чтобы быть у ног Софи, – поболтаем, т. е. поразмыслим.

 

    Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т. е. познать счастье. Ты говоришь мне, что оно не может быть вечным: хороша новость! Не личное мое счастье заботит меня, могу ли я возле нее не быть счастливейшим из людей, – но я содрогаюсь при мысли о судьбе, которая, быть может, ее ожидает – содрогаюсь при мысли, что не смогу сделать ее столь счастливой, как мне хотелось бы. Жизнь моя, доселе такая кочующая, такая бурная, характер мой – неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно – вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья. – Следует ли мне связать с судьбой столь печальной, с таким несчастным характером – судьбу существа, такого нежного, такого прекрасного?.. Бог мой, как она хороша! и как смешно было мое поведение с ней!..»

 

Александр Пушкин: «…меня доезжают!.. а вдохновение не лезет»

 

    Наверное, Пушкин понимал всю тяжесть своего нового положения. Коляска была лишь предупреждением о грозящей ему судьбе. Свобода исчезла быстро, как дым на ветру. Он начинал задыхаться. И от этого еще больше бесился в Пскове.

 

    Из письма к П. А. Вяземскому в Москву от 1 декабря: «Ангел мой Вяземский или пряник мой Вяземский, получил я письмо твоей жены и твою приписку, обоих вас благодарю и еду к вам и не доеду. Какой! меня доезжают!.. изъясню после. В деревне я писал презренную прозу, а вдохновение не лезет. Во Пскове вместо того, чтобы писать 7-ую главу “Онегина”, я проигрываю в штос четвертую: не забавно…».

 

Александр Пушкин: «Милый мой, ты возвратил меня Бессарабии!»

 

    Еще одна ностальгия по прошедшему и счастливому. 1 декабря Пушкин отправил свой ответ Н. С. Алексееву в Кишинев. Это трогательное письмо он начал и закончил стихами, обращенными к доброму, близкому, но и столь далекому уже другу.

 

«Приди, о друг, дай прежних вдохновений,
Минувшею мне жизнию повей!..

 

    Не могу изъяснить тебе моего чувства при получении твоего письма. Твой почерк, опрятный и чопорный, кишиневские звуки, берег Быка, Еврейка, Соловкина, Калипсо. Милый мой, ты возвратил меня Бессарабии! я опять в своих развалинах – в моей темной комнате, перед решетчатым окном или у тебя, мой милый, в светлой, чистой избушке, смазанной из молдавского <говна>. Опять рейн-вейн, опять Champan, и Пущин, и Варфоломей, и всё.....

 

    Как ты умен, что написал ко мне первый! мне бы эта счастливая мысль никогда в голову не пришла, хоть и часто о тебе вспоминаю и жалею, что не могу ни бесить тебя, ни наблюдать твои маневры вокруг острога. Был я в Москве и думал: авось, бог милостив, увижу где-нибудь чинно сидящего моего черного друга или в креслах театральных, или в ресторации за бутылкой. Нет – так и уехал во Псков – так и теперь опять еду в белокаменную. Надежды нет иль очень мало. По крайней мере пиши же мне почаще, а я за новости кишиневские стану тебя потчевать новостями московскими. Буду тебе сводничать старых твоих любовниц – я чай дьявольски состарелись. Напиши кто? Я готов доныне идти по твоим следам, утешаясь мыслию, что орогачу друга.

 

    Липранди обнимаю дружески, жалею, что в разные времена съездили мы на счет казенный и не соткнулись где-нибудь.

 

    Прощай, отшельник бессарабский,
Лукавый друг души моей –
Порадуй же меня не сказочкой арабской,
Но русской правдою твоей».

 

В кольце удушья

 

   С 10 сентября 1826 года вокруг поэта начинает замыкаться кольцо удушья. А. Ф. Леопольдов возмущен распространением не пропущенного цензурой отрывка из элегии Пушкина «Андрей Шенье» и отправляет письмо-донос А. Х. Бенкендорфу. «Да постигнет сочинителя сих стихов справедливый гнев правительства и кара закона!.. он – соблазн и язва народа – должен погибнуть…».

 

    16 сентября – накануне арестован и доставлен в Москву к И. И. Дибичу штабс-капитан конно-егерского полка А. И. Алексеев за распространение стихов «На 14-е декабря» (отрывка из элегии Пушкина «Андрей Шенье»). Допрошен и отправлен в Новгород для продолжения следствия.

 

    17 сентября – из секретной записки М. Я. Фон-Фока к Бенкендорфу о Пушкине: ««Этот господин известен всем за мудрствователя... который проповедует последовательный эгоизм с презрением к людям, ненависть к чувствам, как к добродетелям, наконец, – деятельное стремление к тому, чтобы доставлять себе житейские наслаждения ценою всего самого священного. Это честолюбец, пожираемый жаждою вожделений и, как примечают, имеет столь скверную голову, что его необходимо будет проучить при первом удобном случае. Говорят, что Государь сделал ему благосклонный прием и что он не оправдает тех милостей, которые Его Величество оказал ему».

 

    25 сентября – Бенкендорф по повелению императора отправил отношение великому князю Михаилу Павловичу об учреждении военного суда над А. И. Алексеевым с привлечением к этому делу Молчанова, Леопольдова и Пушкина. 29-го – судная комиссия приговаривает А. И. Алексеева к смертной казни.

 

    Из письма Бенкендорфа к Пушкину от 30 сентября: «Я ожидал прихода вашего, чтоб объявить высочайшую волю по просьбе вашей, но отправляясь теперь в С. Петербург и не надеясь видеть здесь, честь имею уведомить, что государь император не только не запрещает приезда вам в столицу, но предоставляет совершенно на вашу волю с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо… Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: Государь Император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором… как сочинения ваши, так и письма можете для представления Его Величеству доставлять ко мне...».

 

    Доставлять ко мне… – не императору, а генерал-адъютанту Бенкендорфу!?..

 

   За Пушкиным еще со времен Южной ссылки, с 1820 года, установлен постоянный секретный надзор. Из донесения петербургского жандармского полковника И. П. Бибикова Бенкендорфу в Москву около 6 ноября 1826 года: ««Я слежу за сочинителем П, насколько это возможно. Дома, которые он наиболее часто посещает, суть дома княгини Зинаиды В, князя Вяземского (поэта), бывшего министра Дмитриева и прокурора Жихарева. Разговоры там вращаются, по большей части, на литературе. Он только что написал трагедию “Борис Годунов”, которую мне обещали прочесть и в которой, как уверяют, нет ничего либерального...».

 

    Из записки псковскому губернатору от 21 ноября: «По распоряжению г. начальника Главного штаба Е. И. В. вытребованный из Пскова чиновник 10-го класса Александр Пушкин оставлен в Москве».

 

   22 ноября 1826 года Бенкендорф отправил поэту новое письмо о воле императора. «При отъезде моем из Москвы, не имея времени лично с вами переговорить, обратился я к вам письменно с объявлением высочайшего соизволения, дабы вы, в случае каких-либо новых литературных произведений ваших, до напечатания или распространения оных в рукописях, представляли бы предварительно о рассмотрении оных, или через посредство мое, или даже и прямо, его императорскому величеству.

 

    Не имея от вас извещения о получении сего моего отзыва, я должен однакоже заключить, что оный к вам дошел; ибо вы сообщали о содержании оного некоторым особам.

 

   Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную вами вновь трагедию.

 

   Сие меня побуждают вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли таковое известие, или нет. Я уверен, впрочем, что вы слишком благомыслящи, чтобы не чувствовать в полной мере столь великодушного к вам монаршего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного».

 

    29 ноября Пушкин пишет письмо М. П. Погодину в Москву и просит остановить в цензуре все, им написанное: такова воля государя и «высшего начальства».

 

Александр Пушкин: «Только версты полосаты попадаются одне…»

 

Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.

По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит.

Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска...

 

Ни огня, ни черной хаты,
Глушь и снег... Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне…

 

Иван Никитич Инзов: «Зачем он меня оставил?..»

 

   19 декабря 1826 года Пушкин, наконец, возвращается в Москву. Он живет у Соболевского. В комнате поэта было скромно: два окна, между ними письменный стол, «над которым висел портрет Жуковского», – тот самый, с надписью Жуковского, многие годы сиявший в кишиневских квартирах Пушкина.

 

    И здесь поэт отчетливо осознал, что только в Кишиневе под присмотром генерал-лейтенанта И. Н. Инзова он мог свободно дышать, жить и вдохновенно творить.

 

    Ф. Ф. Вигель вспоминал о разговорах с Инзовым в Кишиневе о Пушкине: «”Зачем он меня оставил? – говорил мне Инзов, – ведь он послан был не к генерал-губернатору, а к попечителю колоний; никакого другого повеления об нем с тех пор не было; я бы мог, но не хотел ему препятствовать. Конечно в Кишиневе иногда бывало ему скучно; но разве я мешал его отлучкам, его путешествиям на Кавказ, в Крым, в Киев, продолжавшимся несколько месяцев, иногда более полугода. Разве отсюда не мог он ездить в Одессу, когда бы захотел и жить в ней сколько угодно? А с Воронцовым, право, несдобровать ему”. Такие печальные предчувствия родительского сердца, хотя я и не верил им, трогали меня. Я писал к Пушкину, что непростительно ему будет, если он не приедет потешить старика, умолял его именем всех женщин, которых любил он в Кишиневе, навестить нас. И он в половине марта приехал недели на две, остановился у Алексеева, и многих, разумеется в том числе и меня, обрадовал своим приездом».

 

   Это было ровно 200 лет назад – в марте 1824 года…

 

Александр Пушкин: «…куда же плыть?..»

 

«Ура!.. куда же плыть?.. какие берега
Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный,
Иль опалённые Молдавии луга…»

 

«Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?

Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть господь судил…»

 

Виктор Кушниренко, пушкинист

 

Новости на Блoкнoт-Молдова